Поборник Скандинавства в нашей истории, ты хочешь распространить его и нашу народную поэзию. Потешается ли Киевский Князь Святослав Ярославич в терему своем песнями и музыкою: тебе видится в нем Норманский конунг; как будто только у Норманских властителей и водились песни с музыкою! Воспеваются ли у нас подвиги князей и их дружины: тебе кажется, что наши песни подражание сагам Исландским, и проистекли из одного с ними источника, как будто одни Скандинавские певцы и величали своих конунгов! Не одни саги раздавались в терему Киевских князей. — «Ту Немци и Венедици, ту Греци и Морава поют славу Святъславлю.» Бывали на Руси и Гудцы с песнями Половецкими. От разных народов наслушалась песен древняя Русь, и может быть многие звуки из тех песен отзывались в пении Русском. Одна-...² источником народной поэзии Русской было собственное живое чувство: ее „зараждает души глубина!“

Ты говоришь, что у Скандинавов перенята наша Историческая поэзия; а Лирическая развивалась из собственных т. е. Славянских начал. Зачем такой раздел? Как будто только с пришествия Варяжского настали у нас былины, отзывавшиеся песнями в нашем народе! Как будто историческое песнопение у Славянского племени не развивалось из собственных начал жизни! Поэзия Сербского народа, столь богатая историческими песнями, свидетельствует уже, что и наши предки-Славяне, как Днепровские так и Ильменские, могли иметь собственную поэзию. Притом же, народная поэзия Историческая есть только отрасль Лирической: из нее возникает она и образуется, следственно имеет одно с нею начало, от того и самые древние исторические песни наши, как Великорусские, так и Украинские, ничем — кроме содержания своего — не отличаются от других песен, называемых у тебя Лирическими. В самом разделе твоем нашей народной поэзии есть, кажется, неверность. Отделяя историческую от Лирической, ты историческую сравниваешь с Сагою; под именем который у тебя песня и сказка; между тем как по понятно нашего народа: «сказка складка, а песня быль.» Таким образом историческая песня в особенности отличается от сказки, по существу своему. Не все, что разукрашенное вымыслом рассказывается в народе о былом, заимствовано из песен. Скорее песня о разукрашенном событии может считаться позднейшим плодом предания сказочного, но такая песня не есть уже историческая в строгом смысле: она складка, а не «быль»; здесь т. е. на Украйне и теперь ходят в народе многие складные рассказы о Киевской старине: как например Кияне выдали Татарами своего рыцаря, о силе которого проведали Татары, и не знали Кияне; как этот рыцарь, взяв на копье золотые ворота, проехал с ними через Татарский стан и поставил их в Царьграде; а выезжав с ними из Киева, сказал: «ой Кияне, Кияне, Панове Громада, дурна ваша рада! Колиб вы меня не выдавали, пока светит сонце, вороги б Киева не достали!» Но эти рассказы конечно никогда не были песнями. Такими же образом и некоторые из приводимых тобою рассказов, записанных Нестором, не могут, я думаю, быть приводимы в свидетельство о бытии Исторических песен в древней Руси. Но ты и такие сказания начинаешь только с Олега и всю эту так называемую у тебя историческую поэзию ведешь из Скандинавии или по крайней мере от Скандинавов, которые — замечу мимоходом — могли передавать своей Саге сдешние, наши события, например Олегову смерть от коня, без сомнения некогда прославленную и в наших песнях. Однако и такая поэзия, частью историческая, частью сказочная без сомнения, была и у наших предков своя Славянская. Сам же ты в своем Несторе проводишь из Шафарика «классическое место о древних Славянских песнях». Там исчислены события, какие Нестор по мнению Шафарика взял из своенародных Славянских сказаний и песен; прибавь к тому и сказание о дани вданной Козарам Полянами Днепровскими. «И сдумавше Поляне, и вдаша от дыма мечь. И несоша Казари ко Князю своему и к старейшинам, и реша им: се налезохом дань нову! — Они же реша: откуду? они же реша: в лесе на горах, над рекою Днепровскою. — Они же реша: что суть вдали? Они же показаша мечь.—Реша старци Казарстии: не добра дань, княже! мы ся доискахом оружьем одиною стороною, рекше саблями; а сих оружье обоюду остро рекше мечь!»

Это почти целиком из песни в честь Славянского оружия — меча, которую сложили, конечно, сами Поляне, при первом освобождении своем от Козар, во время Оскольдово; в последствии она получила и ту припевку или присказку Христианскую, с какою находим ее у Нестора. Такими припевками и в наше время завершали бандуристы старые думы о подвигах казацких.

По вашему понятию о продолжении скандинавства в Запорожьи, Запорожские и вообще Казацкие исторические песни всего более должны бы сходиться с сагами Исландскими; но они-то менее всех песен Русского народа похожи на саги. Любимый, господствующий размер украинских песен находим и в народных балладах шотландских: не уже ли же сказать, что он перенят оттуда, как лирический размер Ломоносовских од у Гюнтера? Не только в общих условиях сходятся иногда Песни разных народов; но иногда повторяются в них сами собою, не заимственно самые частные черты. Сколько бы ни находилось сходного у русской народной поэзии со скандинавскою или еще более с Греческою; но она своебытна и своеобразна. Прежде всего и всего более она должна быть соображаема не с Исландскими сагами, а с песнями западно-славянскими, с которыми она составляет одну родную семью: с ними у нее один общий источник — живое чувство Славянина.

Вот почему для объяснения песни Игоря, прежде всего ее надо было сравнить с народными русскими песнями, особенно с южно-русскими, а потом с песнями нашей западной братии. Между тем, от первого известия в Spéctateur du Nord до Грамматина включительно, ее сравнивали преимущественно с Оссианом; а ты жалуешь ее теперь в Саги! Это не совсем справедливо еще и потому, что песнь Игорю не была песнопением изустным, сложенным для пенья, как наши народные великорусские стихи, думы украинских бандуристов и саги Исландские. Певец Игоря не был гусляром, подобно Бояну, коего вещие персты падали на живые струны, как 10 соколов на стадо лебедей. Песнь Игорю не импровизована и не пропета, а сочинена и написана, как песнь о Калашникове Лермонтова или русские песни Мерзлякова и Дельвига. Разница та, что новейшие поэты пробовали придавать искусственной письменной поэзии характера поэзии народной, и на ее лад настроивали иногда свою лиру; а певец Игори возводит народную изустную поэзию на степень образования письменного, на степень искусства. Он, поэт родившийся в веке изустной поэзии, полный песнями и верованиями своего народа, но он вместе и поэт грамотный, причастный высшим понятиям своего времени; он поэт-писатель. Его песня полна еще всею искренностью и красотою народной поэзии, но она есть уже сочинение написанное — в этом и состоит ее значительность в развитии народной Русской поэзии. Почему певец Игоря избрал такой же громкий поход и воспел его так живо? Конечно потому, что он был не только современник своего героя; но вероятно принадлежал к его дружине и участвовал в его ополчении; к такому заключению приводит все в его песни: и его любовь к Игорю, и яркая обрисовка современных князей особенно величание отца Ярославнина и живая скорбь об упадающей Руси, выражающаяся то воспоминаниями о прежних князьях русской силы и славы, то укоризнами князьям междоусобствующим, наконец некоторые обмолвки и такие подробности, как например: серебряные берега Донца, или оборот: «что ми шумит, что ми звенит давеча рано перед зарями!» Песнь Игорю могла выйти только из под пера современника, личностью своею близкого к своему герою. Все сомнения о ее подлинной древности напрасны, и тебе не много уже оставалось досказать об этом после Руссова и Сахарова, который все исследование свое об этой песни посвятил не ей, а рассмотрению того, что об ней писано приверженцами и противниками. Меня одно удивило, от чего в Шафариковом народописании, переведенном Бодянским — песнь Игорю отнесена к концу XIV века? Не опечатка ли это, которую повторяет и Дубенский? По крайней мере в Чешском подлиннике (2 го издания на стр. 18) написано: «в конце XII столетия». Впрочем если б это было и чье-нибудь мнение, то оно не более, как опечатка в Литературной критике.

Называй, если угодно сагами наши народные стихи исторические и богатырские: эти песнопения точно явились неписанные, поются в народе несколько веков, передаваясь изустно, как живое предание по старой памяти. Но песнь Игорю не имела, кажется, этой прекрасной доли в своем народе; наши предки знали ее не по памяти, а по грамоте, как и мы, их потомки.

В художественном отношении, песнь Игорю представляет целое стройное создание, и я не могу согласиться с тобою считать ее отрывком большой Саги о всех Русских происшествиях, из которой выключено начало. Такую мысль внушают тебе слова в начале песни: «от старого Владимира до нынешнего Игоря;» между тем как ты не нашел ни слова о Владимире и его предшественниках. О предшественниках, т. е. об Рюрике, вещем Олеге, Игоре, конечно нет ни слова, потому что и не предположено. Но в песни Игорю вся 6 я глава (по моему делению) посвящена воспоминанию о прежних Князьях. Там воспомянуты и Ярослав, и Мономах, и Олег, ковавший крамолу мечем, и Борис Вячеславич, положенный славою на зеленом ковре земли.... После воззвания к современным Князьям вступиться за землю Русскую, за раны Игоревы, певец опять предается воспоминаниям. В 11 й главе находим поэтическую поминку по Васильковом сыне; находим песни о Всеславе Полоцком; а затем — из глубины душевной вырвавшееся слово о Владимире «стонати Русской земли, помянувше първую годину първых князей! Того стараго Владимира нельзя бе пригвоздити к горам Киевским. Сего бо ныне сташа стязи Рюриковы, а друзии Давидовы.....»

Какого же еще, ужели большего, слова о Владимире захотел ты от песни Игорю?... но оно было бы в ущерб целой песни, в которой все почти обозначается быстро и сжато, иногда одною чертою.

И так песнь Игорю, хотя и принадлежит к народной Русской поэзии, но будучи созданием письменным, не может быть названа сагою. Певец Игоря вместе с Данилом Заточником и Владимиром Мономахом опровергает твое мнение, будто в древней, до Татарской Руси «кроме духовенства писать было некому.» Вспомни и об удалом Буслаеве, которому и письмо и грамота в наук пошли!

Едва ли и то правда, что в средние времена (после нашествия Татарского) некому было сочинять народных богатырских стихов, в которых воспоминаются времена Владимировы. Было же кому слагать песни о Михаиле Черниговском и Александре Невском; о Симеоне Гордом или о Щелкане Дудентьевиче (1327). К тому же или к последующему поколению певцев, я думаю, принадлежат не только такие стихи, как например о Борисе и Глебе, но и богатырские. Они весьма могли быть сложены вновь, по древним сказаниям. Действительные события и лица, являются в них уже сказочными; все древнее сводится в один век Владимиров; самый склад их и язык показывают, что они сложены не на Юге Русском и не как песнь туземных современников; а на Русском Севере, как воспоминание потомком. Было время, что и дела давно минувших лет, преданье старины глубокой воодушевляли народных певцев, наших также, как и былина современная, которая внушала им песни исторические.

Киев 1845 Февр. 20.

Что ни говори, любезный друг, а Скандинавской Саги не можно признать родоначальницею нашей Исторической Поэзии. Конечно, тебе жаль отказаться от этой мысли, взлелеянной твоею любимою мечтою о Скандинавстве Руси. «Дитя мое, мысль моя: кто тебя создал, не я ли?».... Но ты верно не откажешься пожертвовать ею ради истины и той пользы науки, которою ты приворачиваешь к себе других. Тебе кажется, что я не понял твоей мысли об отношении Скандинавских Саг к нашим песням, и ты поясняешь ее притчею о Пушкине.... Впрочем и без того твоя мысль не «темна вода во облацех»; и я, во избежание нового недоразумения, доставляю тебе удовольствие полюбоваться ею и в моем письме. Вот она, почти вся выраженная твоими же словами: читай!—

До прихода Норманов, наши восточные Славяне не пускались ни на какие удалые подвиги; потому и не возникла у них своя Историческая Поэзия. Наша Историческая жизнь началась с приходом Норманов из Скандинавии потому и наша Историческая Поэзия началась с того же времени, началась Сагами, пропетыми перед Рюриком и Олегом; таким образом она ведет свое происхождение от Саги Исландской; между тем как наша Лирическая поэзия развилась из собственных т. е. Славянских начал.

Таково было рождение; а вот развитие: Наши Норманские Конунги или Князья продолжали быть чистыми Норманами до внуков Ярославовых; но это поколение уже вполне ославянилось, и Норман сделался Малороссиянином.... Подобно тому изменилась у нас и Сага Исландская: в продолжение времени она приняла у нас другой, свой т. е. наш характер, и переродилась в Русскую Историческую песню.»

Не соглашаюсь на такое производство нашей Поэзии, я в прежнем письме припомнил тебе слова Шафариковы, на которые ты сам в своем Несторе, на стран. 105, ссылался как на классическое место. Ты говоришь, что я напрасно указываю тебе на эти слова. И я скажу, что напрасно; если ты отвращаешь от них свое внимание. Но если взглядишься в них опять, то увидишь, что этими словами ты сам заготовил опровержение своему мнению о Саге.... Этими словами Шафарика ты говорил нам, что Преподобный Нестор известия: о построении Киева, о походе Полянского Князя Кия в Царьгород, о прибытии Радима и Вятка в среднюю Русь от Ляхов — заимствовал в свою летопись из нашей Народно-Славянской-Поэзии! Следственно: и до призвания Рюрика были у нас подвиги и события, которые воспевались и рассказывались в наших песнях и повестях; следственно: наша историческая поэзия существовала еще до прихода Рюрика, и возникла наравне с Лирическою из собственных, Славянских начал жизни. От Скандинавской Саги могла она в известное время кое-что перенять, также как и от песен других народов, прикосновенных к древнейшей и древней Руси. Это совсем не то, что Сага приняла у нас другой-свой-характер, и обратилась в Русскую песню. Так можно бы сказать, например, о языке Церковнославянском, которым начался и из которого развился письменный язык Христианской Руси. Но Исландская Сага никогда не была исходным родником нашей Исторической Поэзии, до нее и без нее бывшей: она только впала в нее, и утонула в ней, как Рось и другие реки, от востока и запада притекая к Словуте-Днепру,³ тонут в нем; у него, независимо от них, свой собственный, отдаленный исход. — Ты конечно и теперь согласен с классическим местом Шафарика о наших древне-Славянских песнях; а потому ты конечно отречешься от несогласного с ним понятия о происхождениии наших исторических песен от Саги. На такой случай я повторю слова Шафарика, из его предисловия к Старожитностям Славянским: «Budiż i Tobe djka, rozmilý Michale Petroviči Pogodine!» Предоставляю — говоришь ты — вам, филологам и словесникам, разделять поэзию как угодно! Предоставляешь, а между тем разделил уже сам и по родам, дав исторической одно, а лирической другое происхождение, и по периодам — сказав, что у нас не было периода поэзии письменной, а потому-де не было ни песнопений о прошедших событиях, ни песнопений письменных в древнее время.

Может быть и не было у нас периода письменной поэзии; но песнопения письменные были!

«Если бы в древнее время, говоришь ты, — писали у нас слова, то они должны бы дойти до нас.» Ну что же? Песнь Игорю и дошла. Быть может найдутся и другие, как недавно отыскались слова Серапиона XIII века, и Илариона XI века, которыми, можно сказать, подарила нашу словесность Московская Духовная Академия. Но быть может и вовсе не найдутся, как нет доселе ничего из многого писания Митрополита Клима Смолятича. Если не осталось ничего от многих писаний такого философа и книжника, какого до него и не было в Руси — по выражению летописи; то не удивительно, если мирские песни не дошли к нам. Песнь Игорю ясно свидетельствует, что у нас были письменные песнопения в древний период Русской жизни. Положим даже, что только один певец Игоря был тогда поэт-писатель⁴; все же он был! А что он был не гусляр, а писатель, того не стану доказывать теперь, потому только, что ты готов из этого сделать целый, особый период! Впрочем один ли певец Игоря, или несколько было певцов-писателей в древнее время, по моему не для чего из них составлять особого периода, и нечего затрудняться вопросом: «куда вставить этот период?» Всего лучше оставить на своем месте: где сосна взросла, там и красна! — В истории древней Русской Словесности (на стр. 92), я сказал, что в нашей письменной словесности от кончины Мономаха до нашествия татарского «господствует то же поучительное и повествовательное направление (как и перед тем); но поучение христианское достигло до истинного, роскошного витийства — в словах Кирилла Туровского; а песнотворческое повествование завершилось целою стройною песнью о Полку Игореве в которой народная (изустная) поэзия является в образовании письменном.» Далее (стр. 95) замечено у меня, что «письменное образование древней Русской Словесности не остановило собою прежнего изустного ее развития в народе. Собственно-народная или изустная Словесность шла у нас об руку со Словесностью образованною или письменною».

Так и было во все продолжение второго, средневекового⁵) периода, — кончающегося началом XVIII века (или — если угодно — появлением Ломоносова). Этот период особенно богат развитием народно-изустной поэзии и в Северной, и в Южной Руси: хотя в той и другой не беден он и произведениями Словесности письменной: только его письменная поэзия менее значительна для нас, чем изустная.—

Новый третий период, ознаменованный стремлением к Европейству, может назваться по преимуществу периодом письменной, искусственной поэзии. В продолжение этого периода, с распространением и усилением письменной поэзии упадало постепенно развитие поэзии народно-изустной, и до того наконец оскудело, что даже эпоха 1812 года не вызвала из нее почти ничего примечательного.—

За то скоро настала пора, когда у нашей письменной, искусственной поэзии развилось сочувствие к народно-поэтической красоте, и она сознательно обратилась к прежней, своенародной поэзии изустной. —

В конце древнего дотатарского периода песнь Игорю явилась как первый образец письменной народно-Русской Исторической поэмы. В следующее время Историческая Поэзия наша продолжалась преимущественно в изустных песнопениях; хотя слагателями народных песен бывали и грамотные певцы, чему пример не один — казак Климовский. —

В наше время, Русская Поэзия, при переходе к своенародности и самобытности, явилась вновь Историческою поэмою в Полтаве Пушкина, в которой так много мотивов чисто-Русских, совершенно народных; хотя и без исключительного колорита народно-изустной Русской поэзии, каким отличаются, например, сказки Пушкина и Луганского.

Эти сказки и прочее были уже намеренные и также подражательные опыты — в народном вкусе. В литературе нашей они были не новость; но они в Истории нашей поэзии важны потому, что были верным и благовременным указанием на своенародный склад и колорит, которыми должно было освежиться господствовавшее изветшалое письменное выражение.

Приятно мне вспомнить, что о Полтаве Пушкина я первый (1829) в Атенее писал, как о Поэме народной и Исторической. Незабвенно мне, как Мерзляков журил меня за мою статью, и как благодарил потом Пушкин, возвратясь из своего Закавказского странствия, где набирался он впечатлений войны под руководством своего друга Н. Раевского. — Тогда же, узнав от Пушкина что он написал Полтаву, не читавши еще Кониского, я познакомил его с нашим Малороссийским Историком и подарил ему случившийся у меня список Истории Руссов, об которой он написал потом прекрасные страницы. Кстати: в собрании сочинений Пушкина помещена его полемическая статья о Полтаве, кажется по черновому списку. Переписывая на бело, Пушкин сделал в ней некоторые поправки, с какими и напечатана она в моей Деннице; автограф сохранился у меня.

Но от этой еще не седой старины, обращаюсь опять к древнейшей.

Предъуставленным периодом, ты заграждаешь для нашей изустной поэзии врата к событиям прошедшим, и ограничиваешь ее одними современными. «О прошедших — говоришь ты — только старые песни подновлялись, распространялись, смешивалась....»

Хорош ключ, да не ко всякому замку. Такими изменениями действительно разнообразились песни в устах народа. Бывало и то, что прежняя песня, или часть ее, применялась к новому событию и переделывалась. Так песня на смерть Грозного переделана в песню на смерть Петра Великого. Так начальный оборот песни на Желтоводскую победу, внушенный именем Хмельницкого⁶, повторился и в песне на битву Полтавскую, и в песне об Нечае. Таким же образом и богатырские стихи, и думы Украинских бандуристов существуют во многих вариантах, нередко с повторением одного и того же. Но таким путем древние исторические песни времен Владимировых никогда не могли принять вид тех богатырских стихов, в которых воспоминается и воспевается век Владимира и его богатыри. Еще бы в двух, в трех песнях можно предположить, что первоначальное историческое содержание их мало по малу переделалось в сказочное; но допустить это в целом роде песен невозможно; и богатырские стихи, по моему мнению, следует признать сложенными вновь, по старым сказкам⁷ и спустя много времени после событий, в них воспеваемых. Многие из них потому разве не сказки, что поются, и весьма могут назваться поющимися сказками. Некоторые из них с таким единством от начала до конца, такие цельные, что как будто выпеты сразу, по крайней мере — сложены одним певцом; и конечно сложены по старой сказке, а не переделались мало по малу из старой песни исторической. Положим, что основанием таких сказок были и древние исторические песни, все же песня неисторическая, основанная уже на сказке, будет новая песня— о прошедшем; я не привожу частных указаний из песен о веке Владимировом; ибо это вовлекло бы меня в неуместные подробности. В добавок к сказанному в этом и в прежнем письме, — я укажу на песню о событии из века Грозного — о борьбе Мастрюка Темрюковича с братьями Борисовичами. Она начинается так:

Кажется, что эта песня не о современном ей событии, и что слагатель ее намерен был петь о бывшем в годы прежние! —

Так как ты считаешь песнь Игорю не писанным, а изустным песнопением; то для тебя и она может идти в дело. В ней (эпизод ли она, или особое песнопение — все равно) — воспевается и прошедшее:

«Были века Трояновы, минули лета Ярославовы...» или: «На седьмом веке Трояновом, бросил жребий Всеслав о девице ему милой....» или, при описании Донца, воспоминание о юноше-Князе Ростиславе, которому Днепр затворил свои темные берега и которого потопила в себе недобрая река Стугна.

Наконец, если речь будет только о том, что наша изустно-народная Поэзия воспевала не одни современные события; но и прошедшие; то я укажу еще на Стихи духовные (или набожные), кои поются преимущественно слепцами (называемыми на севере —ханжами, шпынями; а здесь — старцами, лирниками). Большая часть этих песнопений без сомнения сложена неграмотными певцами и имеет весь характер народно-изустной Поэзии. (Я не включаю сюда так называемых псалмов, которые хотя также поются слепцами, особенно Лирниками, но сложения большею частию грамотного). В каком бы веке ни были сложены эти духовные стиха, но в них воспеваются: Лазарь убогий, Алексей человек Божий, Федор Тиринов т. е. Тирон), Иосиф Царевич и т. д., точно также, как и наши Святые Князья — Борис и Глеб, Михаил Черниговский, Михаил Тверской, Александр Невский. — После этого, ужели ты не согласишься со мною, что наша народная поэзия воспевала не только современные события домашней и Государственной жизни; но и прошедшие события, своенародныя и Христианские вообще? — Неужели не скажешь вместе со мною, что наш Руский люд способен был воодушевляться не только современным и подручным бытием, но и минувшим деянием, и предметами отвлеченными?... А если возьмем во внимание, что у народа нашего слагались тысячи песен, иные в несколько сот стихов, — что они принимались с живейшим сочувствием и живут целые века в памяти народной, вместе с напевами, передаваясь от поколения к поколению; то увидим ясно: как много было поэтических состояний в душевной жизни народа Русского; как сильно и полно его чувство, обнимавшее весь круг жизни, воодушевлявшееся предметами разнообразными, и выражавшее себя с таким изяществом.... но об этом когда-нибудь, ну, хоть тогда, например, когда П. Киреевский издаст богатое свое собрание песен, и я изучением оного пополню мои познания о Великорусской поэзии. Теперь я предложу тебе только следующие положения, как вывод из моего к тебе писания: —

1) Скандинавская Сага не была родоначальницею нашей Исторической Поэзии и не оставила в ней приметного следа.

2) Историческая Поэзия у нас была до пришествия Варягов, и начало у нее одно с нашею Лирическою Поэзиею, собственная жизнь народа и живое Славяно-русское чувство.

3) Письменная Поэзия была у нас и в древнее, и в среднее время.

4) Изустная Поэзия Русская воспевала не только современные, но и прошедшие события. —

В конце своего ответа, ты желаешь искренно, чтобы я для пользы науки и истины — согласился с тобою в Скандинавстве Руси.

Душою бы рад, да не могу. Первое — потому, что Скандинавское происхождение Руссов я считаю не истиною, а выдумкою Немецкой учености, посаженной за почестный стол. Второе — потому, что не вижу никакой пользы науке, прямо и непосредственно проистекающей из этой гипотезы; а между тем вижу не мало порожденных ею отъявленных парадоксов. Довольно указать на Копенгагенскую статью Сабинина «о происхождении слова Боярин», где не только половина Русских слов и вся наша Славянская азбука производятся из языка и рун Скандинавских; но и основание всего нашего древнего быта полагается перешедшим из Скандинавии! А сколько плевелов на поле Истории нашей посеяно нашим Отцем-Шлецером, — о котором наконец (в ответе Киреевскому) — ты изронил злато слово слезами смешано, сказавши: «положения Шлецеровы почти все или уничтожены, или изменены, или уменьшены, или дополнены: да почиет в мире прах его!» По твоему, теперь осталась только его метода благодетельная для Истории. А по моему, так и метода его гнусна; и за нее в особенности, я назвал Шлецера не отцем, а лихим вотчимом нашей исторической критики. — Впрочем История всех наук показывает ясно, что польза науки может быть от самых несходных между собою учений, при весьма различных образах мыслей. Чего уж противоположнее, как мнения о Руси Шлецерово и Эверсово? Однако ты сам некогда преклонялся с восторгом перед образиною Шлецера (помню твое восхищение, когда Московский Шлецер уступил тебе портрет своего бессмертного отца и его Nestor с собственноручными приписками)! и в то же время ты переводил, издавал Эверса и Неймана, и таким образом — конечно, для пользы науки — сам же ты распространял на Руси мнение о Руси, совершенно противоположное твоему. Но теперь.... для пользы науки.... ты хочешь уже, чтобы непременно соглашались с твоим мнением о Руси — как будто только в нем и спасение истины; и мнение несогласное с твоим ты называешь уже предубеждением; а несходное с твоим изъяснение Нестора — превратным толком!... Где же терпимость и смирение, которыми — по твоим словам — украшается наша История, даже и в язычестве Славянском? Или напор Скандинавства совращает эти добродетели и в науке?.... Так-то благодетельна Шлецеровская метода в Истории!..

Тебе, говоришь ты, очень жаль, что я до сих пор остаюсь при своем антинорманском предрассудке. О чем жалеть!.. А если припомнишь мою Речь о Киеве, или прочтешь две первые главы моей Истории Русской Словесности, то увидишь, что во мне не только нет антинорманского предрассудка; да и быть не может: ибо я следую Ломоносовскому понятно о Норманах и во всем, что относится к древней Руси, строго держусь Несторовой Летописи. Да ведь и ты, в своей Истории, не говорил ли, что Варягами или Норманами назывались при-балтийские воители разных племен, и Скандинавские Немцы, и поморские Славяне! Таким образом Руссы, будучи Варягами или Норманами, могли быть Славянами и не быть Скандинавскими Немцами. И если у Нестора или в сказаниях иноземных говорится только, что Руссы были Норманами; то из этого следует заключить, что Руссы были народ Северный, Прибалтийский — и не более; а какого именно они были племени, то особь-статья, требующая иных свидетельств и доказательств. Но у тебя понятие о Руссах так уже слилось с понятием о Скандинавстве, что и самое Норманство ты принимаешь за синоним Скандинавства, и таким образом родовое понятие смешиваешь с видовым. Попробуй сбросить эту Скандинавскую Луду с глаз; приневоль себя отделить родовое понятие о Норманстве от видового понятия о Скандинавстве: и тогда ясно увидишь, что можно следовать Нестору и признавать Руссов Норманами или Варягами, отрицая в то же время Скандинаво Немецкое их происхождение и признавая их Поморскими Славянами, как полагал Ломоносов, как думали задолго до него у нас в Южной и Северной Руси. Это старинное Русское мнение нашел я правдоподобнейшим, потому я последовал ему и остаюсь при нем. Ты, от юношеских лет, уверовал как в истину в Байеровскую гипотезу, и будешь верен ей до конца; и я вовсе не хочу, чтобы ты был отступником от нее. Меня радует твое постоянство во мнении; я желал бы только, чтобы, прилагая свою гипотезу к подробностям древней Русской жизни, ты остерегся от неверного наведения оной на нашу словесность, на которой ваше Скандинавство потерпело уже довольно резьбы — О происхождении Руссов я и не заговорил бы теперь, если б ты не начал опять это толчение воды, которое довольно долго производили вы в Скандинавской ступе; а благочестивый Маяк с усердием продолжает в толчее Славянской... Бог в помощь! Для меня же вопрос о происхождении Руссов — второстепенный. Решением его занимался я мимоходом, когда оно понадобилось мне, при занятии Историей Русского языка; это было лет за восемь. Тогда я охотно позволял перу моему писать и такие строки:

Но теперь вопрос о происхождении Руссов занимает меня не более, как и физиологический вопрос de generatione aequivoca, наводивший на меня когда-то бессонные ночи.... То старина, то и деянье: — Прощай! твой и проч.

¹ Москвитянин. 1845, № 3, Стр. 1—7 и 7—8, стр. 47—57.

² Обрыв текста в оригинале. (Примечание редакции).

³ Славутою прозывали свой Днепр козаки. — Это название велось в южной Руси с древних времен, как видно из Песни Игорю, где назван он уменьшительно — словутицею.

⁴ Что певец Игоря был грамотный писатель, — это мысль не новая; ибо наши Скептики называли его — начетчиком старинных летописей, жившим в исходе или XIV или XV или даже XVI века! но я, признавая его современником Игоря, следственно относя в исходу XII века, отстраняю всякое сомнение в его древности.

⁵ Ты припомнишь что я вместо одного периода, — до Петра Великого (как принял Греч а своей Истории Литературы, в чем следуют ему многие) принимаю два: первый — древний, дотатарский; второй — средневековой допетровский.

⁶ Чи не той-то хмель хмель, счо коло тычин вьется;

⁷ Так полагал и Калайдович, но с неясным понятием: то приписывая их сочинение Кирше Данилову, то говоря, что он не первый сложил их, а он переделал, и прочее.