«У книг есть своя судьба»,— давно уже сказал римский поэт. Верность этих слов как нельзя более подтверждается книгою, о которой мы теперь намерены говорить. «Россия и Европа» покойного Н. Я. Данилевского — не новость в русской литературе: в 1869 г. она была напечатана в малораспространенном журнале «Заря», а в 1871 г. явилась в отдельном издании. Это издание напечатано было в 1200 экземпляров и только недавно распродано вполне. Стало быть, смело можно сказать, что сочинение Данилевского, которого в Австрии зовут «апостолом славянства», едва известно в России; к этому следует еще прибавить, что критики, говорившие о нем с трогательным единодушием, несмотря на различие партий, отзывались равно неблагосклонно^[*1]. Стало быть, для русских литераторов (почти без исключений) существует пункт, на котором они все сходятся. Пункт этот — как ни странным кажется такой факт — отрицание возможности самостоятельной русской или, скорее, всеславянской культуры. Как противна русской интеллигенции мысль о возможности такой культуры, можно убедиться и теперь, и даже не в статьях обыкновенных журнальных писателей, а в статьях людей, от которых можно было бы ожидать и большей глубины, и большей проницательности.

Причину такого странного явления, не без основания, видят в истории России за последние двести лет. Соловьев замечает, что со времени Петра мы вступили из периода чувства в период мысли, т. е. от цельного инстинктивного творчества перешли к сомнениям, поверке, критике. Сомнение, критика, поверка обратились прежде всего на свое, на старое. Очевидно, что за этим увлечением должно было последовать обращение той же критики на чужое, перебор начал этого чужого; но этот период был еще далеко, он едва начинается на нашей памяти и не только еще не господствует в нашем общественном сознании, но даже выдерживает страшную борьбу. Все это понятно, и так и должно было быть. Человек в юности увлекается внешностью, внешностью увлекаются и юные народы. Говорим «народы», хотя в данном случае увлечение касается только общества (т. е. интеллигенции), но общество представляет собой движущуюся часть народа, а остальная часть является хранительницею непочатых сил. Благо той страны, которая имеет у себя такое сокровище,— залог будущего развития. Такое сокровище выпало и на нашу долю: в то время, как общество наше все более и более проникалось заветом Ремигия Хлодвигу и стремилось сожигать то, чему поклонялось, и поклоняться тому, что сожигало, народ крепко держался за свою старину. Общество, прислушиваясь к голосу своих передовых людей, употребляло умственные силы на борьбу с невежеством, на изучение Европы, а народ все более и более отклонялся от него, не сознавая ясно, но чувствуя инстинктивно, что за кажущимся невежеством кроются настоящие живые силы. В XVIII в. служилое сословие объединяется названием шляхетства (самое имя показывает, с какой стороны идет почин), измененным скоро на старо-русское название дворянства. Дворянству этому Екатерина дала важную политическую роль: в его руки передано было местное самоуправление. Освобожденное от обязательной службы, одаренное правами, оно в значительном числе осталось на месте, и явилось местное общество, которое разносило по провинции то, что прежде собиралось в столице, ибо дворянство мало-помалу становилось просвещенным сословием наряду с духовенством, с тою разницею, что духовенство держалось в основе типа Славяно-греко-латинской академии, а дворянство все более и более проникалось просвещением европейским, т. е. в то время исключительно французским. Шляхетские и магнатские идеалы, заимствованные из Польши, уступили место французским аристократическим — в особенности тогда, как революция выкинула к нам массу эмигрантов, ставших или образцами, или учителями нашего дворянства. Что было более образованным или почитало себя таковым, то проникалось началом энциклопедистов; обрывки их учения достигали и до фонвизинского Иванушки. Оплотом против энциклопедистов явилось тоже западное учение — масонов. Русское все более и более сосредоточивалось во внешней государственности. Мало-помалу получала преобладание мысль о спасительности европейской цивилизации. Карамзин усомнился в своих надеждах на «век просвещения» и, погрузившись в историю, вынес оттуда драгоценное предчувствие национальных начал, но и он не обладал ясным их сознанием. Кругом же господствовал полный европеизм, общехристианство, идеалы европейские — консервативные, либеральные,— переводы на русский язык французских кодексов, административные нововведения на французский лад и т. д. События конца 1825 г.^[+2] показали необходимость стать на национальную почву; идут попытки в этом роде: символом их служит так называемая тоновская архитектура, то — да не то^[+3]. В ту пору вырастает как протест против неловких попыток уже сознательный европеизм — западничество, которое, примешиваясь к реформам последующего времени, делает не совсем точными знаменитые слова адреса, поданного императору Александру II от раскольников: «В новинах твоих старина наша слышится»; и действительно, старина далеко неполно и неточно восстала в этих новизнах. Русской земле предлежала и предлежит громадная и трудная задача: сознать основы своего бытия, отделив их от всей своей многовековой истории, и на них воздвигнуть новое здание своей цивилизации. Какой выход указывает наш автор, скажем впоследствии, а теперь «на прежнее возвратимся», по выражению летописи. Рядом с западниками образовалась новая школа славянофилов. Эти приснопамятные деятели были первыми носителями настоящего русского сознания. Их проповедь, часто останавливаемая и раздававшаяся, по условиям тогдашним, не вполне ясно (прибавим, что и сами они росли и мужали), была долго непонятна; их обвиняли в староверстве, т. е. именно в том, чего у них не было. Из них никто не думал возвращаться к старине в том виде, в котором она существовала; им нужно было уяснить основные начала; но этого не понимала публика, постоянно смешивающая основное со случайным. Несчастное совпадение проповеди славянофилов с господствующим настроением, совпадение чисто внешнее, препятствовало обществу оценить их начала; к тому же были и такие писатели, которые под видом защиты основных русских начал защищали существующее. Ряд недоразумений, возбужденных этим грустным временем, завершился Крымской войной. Патриотизм государственный был возбужден; героическая защита Севастополя — одна из лучших страниц русской истории; но смысл войны был темен, чего уже никак нельзя сказать о войне 1877-1878 гг. За Парижским миром наступила пора реформ; славянофилы приняли в некоторых из них живое участие; но и тогда их учение не сделалось господствующим, во многом и во многом отразилось наше европейничание. Трудно разбираться в современной истории, трудно беспристрастно относиться к ее явлениям, но нельзя не признать того, что успехи народного самосознания все еще не довольно значительны и насажденное славянофилами еще недостаточно пустило корни. Славянофилы смотрят на мир широко, в основе их воззрений лежит знакомство с Европою и критическое отношение к ней; западники продолжают критически относиться только к явлениям русской жизни. Вновь народившееся народничество слишком узко понимает народность, и едва ли не следует считать его порождением западничества, ибо идеалы его нового ничего не представляют. Книга Данилевского, представляющая собою систематизацию славянофильского воззрения, основанную на широком образовании и проведенную глубоким умом,— должна служить поворотным пунктом в движении русского самосознания, когда, наконец, с нею ближе ознакомятся мыслящие русские люди и решатся изучать ее без всяких предубеждений. Собираясь говорить о ней, мы считаем, однако, нужным сделать еще небольшое предисловие.

Заслуги славянофилов для развития русского самосознания неоцененны, и если пока труды их не принесли всех желанных плодов, то только потому, что мысли их встретили сильное противодействие и пока еще мало известны; но в будущем, надо полагать, дело пойдет иначе. Славянофилы наметили все важнейшие основы, на которых должно покоиться здание Всеславянской цивилизации: они развили понятие о преимуществе православия над всеми иными христианскими исповеданиями (Хомяков, Самарин), указали основы русского народного характера (К. С. Аксаков), указали общность всех славянских народов (Валуев, Хомяков, Погодин, Гильфердинг), противоположность миров Романо-Германско-го и Греко-Славянского (Вл. Ив. Ламанский)^[+4]. Мы не говорим здесь о заслугах славистов русских и западно-славянских, ибо это завело бы нас слишком далеко. Словом, для людей, хотящих видеть, открывается впереди необозримый горизонт. Нельзя сказать, что и в практической жизни не занималась заря будущего сближения славян: деятельность славянских благотворительных обществ, как она ни стеснена, отношение народа и общества (хотя и с значительными исключениями) в войне Сербской и Русско-Турецкой, возрастающее стремление к изучению русского языка у славян западных — все это признаки благоприятные. Для тех же, кто не видит, так и хочется повторить евангельские слова: «От смоковницы же научитеся притче: егда уже вайя ея будут млада и листвие прозябнет, видите, яко близь есть жатва». Да, жатва близка, можем мы сказать, если, конечно, припомним, что для событий в народной жизни иная мерка времени, чем для ежегодного круговорота природы и для краткой жизни человека. Как ни далеки мы еще, кажется нам в нашем нетерпении, от осуществления наших надежд, но, оглядываясь назад, мы должны сознаться, что сделали значительные шаги к цели. Вспомним, что писал о. Раевский Погодину ко дню его юбилея: «Было время, Вы это помните, как раз Ганка, Юнгман, Шафарик и еще кто-то четвертый (вероятно, сам Погодин), собравшись в одной комнате, рассуждали о судьбе чехов, о славянстве, и вдруг разбежались от страха, как бы не провалился над ними потолок и с ними не задавил бы всего, тогда маленького, славянства; теперь, учитель, такого потолка не найдется в целом мире, который мог бы подавить под собою все славянство». Будем же помнить эти замечательные слова человека, прожившего много лет в центре интересов западного славянства — в Вене и, следовательно, знавшего и видевшего все на деле. Когда же минутами овладеет нами уныние, станем перечитывать вдохновенные страницы «Дневника писателя»^[+5], дабы почерпать у этого великого художника его глубокую веру в будущность славянства и в высокое призвание России.

Что же сделал Данилевский после этих разносторонних исследований, направленных к одной цели, после вещих слов поэтов славянства (Хомяков, Тютчев), после глубоко прочувствованных и пламенно высказанных надежд и ожиданий великого романиста (Достоевский), после неустанной борьбы с врагами славянства и равнодушием русской публики великого, недавно сошедшего со сцены публициста (И. С. Аксаков)? Обстоятельный разбор «России и Европы» даст нам ответ на этот вопрос.

«Россия и Европа» поражает читателя, впервые открывшего ее страницы, необыкновенной стройностью логической, убедительностью своих доводов, полною объективностью изложения, результатом постоянных занятий естественными науками, которые, если поставить их в надлежащие пределы и не требовать от них разрешения вопросов, не подлежащих их ведению, представляют превосходную школу для развития методического мышления. Внесение в них субъективного элемента всегда вредно, будет ли то фантазия, как у многих естествоиспытателей, стремящихся сделаться художниками, или материалистические воззрения, извне вносимые в изучение природы, а никак не рождающиеся вследствие изучения, как хотели бы многие уверить. Такой примеси был чужд Данилевский; оттого в науку историческую он вносит метод и объективность естествознания, но не оставляет ни малейшей возможности внести в нее те скороспелые выводы, которые известны под именем «последних слов науки». С суеверным поклонением этим последним словам Данилевский успешно борется в своем «Дарвинизме». Читая далее, читатели поражаются массою знаний: экономических, политических, исторических; видно, что автор недаром учился в заведении, дающем общее юридическое образование, поставившем его в возможность понимать эти вопросы и интересоваться ими. Читателя нашего времени должно поразить то, что автор далеко не чужд богословских вопросов, которые кажутся людям поверхностным столь далекими от действительности и, пожалуй, уже совершенно отжившими. Не такими они казались Данилевскому: он клал их в основу своей теории. Это было не только следствием влияния Хомякова, но и результатом собственных занятий: знакомые с литературною деятельностью Данилевского могут убедиться в этом, припомнив его полемику с Вл. С. Соловьевым. Вся эта подготовка была необходима для того, чтобы разносторонне рассмотреть вопросы. Итак, не только великая умственная сила Данилевского, но и громадное трудолюбие придает такую увлекательность, можно даже сказать, неотразимость его исследованиям, конечно, не для тех, которые заранее решились не принимать его результатов.

Цель книги Данилевского — доказать возможность, даже необходимость новой славянской культуры. На пути к решению этой задачи стоит предрассудок, который надо победить: в Европе, как и у нас, все уверены в том, что культура только одна, лишь непрерывно развивающаяся, причем все прежние культуры являются лишь ничем иным, как ступенями этого развития. Хранилище этой культуры — Европа, развитие же ее бесконечно, как бесконечно существование самого человечества, которое может быть прекращено только какой-либо катастрофой. Следственно, в настоящем и в будущем культура эта должна обнимать все народы, перестающие быть варварскими, и для восприятия ее следует пожертвовать своим народным во имя общечеловеческого, за которое выдает себя эта культура. Если все предыдущее справедливо, то мы, стремящиеся со времени Петра стать настоящими европейцами, вероятно, уже достигли своей цели: Европа считает нас своими, мы принимаем участие во всех се радостях и печалях, она, со своей стороны, оказывает нам такое же участие; столкновение наше с тою или другою из европейских земель будет, стало быть, временным недоразумением, междоусобием; отношения наши с Европою управляются только законом политического равновесия. Точно ли, однако, Европа считает Россию равноправным членом? Ответом на этот вопрос автор начинает свою книгу. Разрешения вопроса он ищет в фактах и останавливается на случае частном, но чрезвычайно характеристическом: в 1864 г. Австрия и Пруссия напали без особого права на Данию; Европа позволила им овладеть Шлезвигом и Голштинией. В 1854 г. Россия требовала от Турции необходимого ей протектората над православными народами Турции; результатом была Восточная война, в которой не только правительства восстали против нас, но за них стояло и общественное мнение, скорее даже, возбуждало их. Россия была совершенно права в своих требованиях, основанных на трактате; но ее обвинили, и она осталась одна, без друзей. Пример этот ясно показывает, что Европа не считает Россию своей. Чего же она боится от России? На это отвечают, что Россия — государство завоевательное. Автор тонким анализом всех так называемых завоеваний России доказывает несправедливость этого ходячего обвинения. В самом деле, России нужно было обеспечить себя с востока и юга от набегов кочевников, нужно было пробиться к морю и получить обладание теми провинциями, которые когда-то были в ее руках; она не могла терпеть рабства русских и угнетения их религии. Таковы большинство из так называемых завоеваний. Присоединение Царства Польского совершилось вследствие желания императора Александра I восстановить имя польское. Мы знаем, что Александр едва не отдал восстановленной Польши и Литвы. Это ли завоевания? Польша не могла существовать в том виде, в котором она существовала; лучше ли было бы для нее попасть в руки немцев? Едва ли кто-либо из поляков ответит, что лучше. Мы остановились только на нескольких примерах; пусть читатель сам прочтет необыкновенно убедительные страницы Данилевского, посвященные этому вопросу, и сознает, до какой степени он прав. Обвиняют Россию еще в том, что она является врагом всякого либерального развития. Данилевский ясно указывает, что это только предлог, ибо когда Россия при Царе-Освободителе приступила к преобразованиям, совершила освобождение крестьян, самую трудную, как казалось, но самую существенную и либеральную реформу, то Европа отнеслась к ней не более снисходительно: ноты 1863 г.— не столько выражение сочувствия к Польше, сколько признак желания воспользоваться затруднительными обстоятельствами России, которые еще преувеличивались надеждами на внутренние затруднения. Данилевский убежден в том, что Европа не знает нас потому, что не хочет знать. Действительно, мы видим, что люди, имеющие претензию знать Россию и даже заявившие некоторые доказательства этого знания, вдруг становятся на сторону врагов России. Очевидно, Европа нас своими не считает.

Если Европа нас не признаёт, и мы не Европа, то что же такое Европа? Прежде всего это термин географический. Автор наш блистательно доказывает всю условность этого термина, доставшегося новому миру в наследие от древности, обозначавшей именем трех стран света три берега Средиземного моря, бывшие поприщем Греческой и Римской цивилизации. Не имея определенных границ с востока, не представляя цельного типа в смысле физических особенностей, Европа в этом смысле не может считаться отдельным целым. Более существенное значение имеет это слово в смысле культурно-историческом. В этом смысле Европа обнимает собою народы романо-германские, которые издавна живут одною общею жизнью, имеют общие предания, получили общее воспитание историческое и религиозное, вместе пережили феодальный строй, вместе несли иго католицизма (ибо сам протестантизм мыслим только как отрицание католицизма), вместе создавали современную материальную цивилизацию; события политические, культурные приобретения каждого из народов этого целого отзываются положительно или отрицательно в жизни других народов, к нему принадлежащих. Россия не переживала с Европою ее истории; по, может быть, цивилизацию можно привить, может быть, Россия стала Европою по усыновлению? Европа не желает считать Россию своей, отводить ей роль цивилизатора Средней Азии и пуще всего боится, чтобы она не перебила у Европы тех стран, которые последняя считает поприщем своей деятельности. Бывали такие столкновения и между европейскими народами, но каждый из них находил себе сторонников и союзников; мы же находим себе союзников в Европе только тогда, когда вступаемся за чуждые нам интересы. Следственно, усыновления не последовало. Чтобы стать европейцами, нам предлагают (такова была мысль Чаадаева) отречься от всей прошлой нашей жизни, от всех народных начал. Таково мнение наших западников. Далее мы увидим, как автор блистательно доказывает невозможность прививки цивилизации, а теперь скажем, что, правильно отрицая невозможность отречения от своей народности, он находит еще более несостоятельным так называемый политический патриотизм, который многими у нас принимается, ибо политический патриотизм защищает только внешнее государственное единство, а признает единую культуру. Во имя политического патриотизма мы, по справедливому замечанию автора, не можем требовать преобладания русской народности на наших окраинах, не можем, напр., препятствовать онемечению эстов и латышей и ополячению белорусов. «Политический патриотизм,— говорит автор,— возможен для Франции, Англии, Италии, но невозможен для России, потому что Россия и эти страны — единицы неодинакового порядка. Они суть только политические единицы, составляющие части другой высшей культурно-исторической единицы — Европы, к которой Россия не принадлежит по многим причинам». Да и сама Европа не желает нас считать своими. Правда ли, однако, что цивилизация Европейская, как твердо верит сама Европа и как хотят уверить нас, тождественна с общечеловеческой цивилизацией? Ответ на этот вопрос принадлежит к числу самых блестящих страниц книги Данилевского.

Резкие противоположности — вот наиболее наглядный способ делать понятными для всех общие выводы. Так и в занимающем нас вопросе понятие прогресса выясняется противопоставлением ему понятия застоя; первый олицетворяется в Европе, второй — в Азии. В ответ на такой легкий способ решать затруднительные вопросы автор указывает на пример Китая, приводимый обыкновенно как образец полного застоя. Настоящему состоянию Китая предшествовала обширная история, создавшая своеобразную цивилизацию, плоды которой видны и до сих пор: в китайском земледелии, во многих отраслях промышленности, в своеобразной этике и т. д. Китай склонился к упадку по естественному закону, осуждающему все живое на старость и смерть. Так же старилась и влачила свое существование Византия после своего великого подвига — утверждения православной догматики. Таким образом, и прогресс не сосредоточивается в Европе, и застой не олицетворяется Азией. Способность народов к развитию определяется разными условиями, о которых речь будет ниже. Главную причину образования неверного понимания, что такое прогресс, автор справедливо видит в том, что до сих пор в истории господствует искусственная система, а не естественная. Ему как естествоиспытателю ясно, что искусственная система является прежде естественной, является вследствие потребности нашего ума так или иначе распределить накопившиеся знания, ибо без распределения знания не могут держаться в памяти. Таким образом, искусственная система есть творение нашего ума, естественная — плод продолжительных наблюдений над фактами. В основу первой кладется какой-нибудь случайный признак, в основу второй — существенный. Требования естественной системы автор определяет так: «1) Принцип деления должен обнимать собою всю сферу делимого, входя в нее как наисущественнейший признак. 2) Все предметы или явления одной группы должны иметь между собою большую степень сродства, чем с явлениями или с предметами, отнесенными к другой группе. 3) Группы должны быть однородны, то есть степень сродства, соединяющая их членов, должна быть одинакова в одноименных группах».

Прилагая высказанные им логические правила к существующему делению истории, Данилевский находит это деление вполне несостоятельным. Известно, что история делится на древнюю, среднюю, новую; иные прибавляют еще в начале древнейшую и в конце — новейшую. Такое деление не соответствует первому правилу, потому что признак деления выбран несущественный: падение Западной Римской империи не имеет никакого значения для Китая, Индии; если принять за признак проповедь христианства, то придется разделить на две части историю Рима; то же следует сказать о всякой грани, делящей среднюю историю от новой, ибо всякая такая грань режет по живому историю романо-германских народов. Деление это не удовлетворяет и второму логическому требованию, ибо соединяет разнородные явления в одну группу: народы Древнего Востока с греками и римлянами, арабов с романо-германцами и т. п.; вследствие этого такое деление не удовлетворяет и третьему логическому требованию.

Взамен этого, так сказать, прямолинейного деления Данилевский предлагает другое, основанное на аналогии с науками естественными, уже принявшими естественную систему,— деление по типам организации. «Эти типы,— говорит он,— не суть ступени развития в лестнице постепенного усовершенствования существ (ступени, так сказать, иерархически подчиненные одна другой), а совершенно различные планы, в которых своеобразным путем достигается доступное для этих существ разнообразие и совершенство форм,— планы, собственно говоря, не имеющие общего знаменателя, через подведение под который можно бы было проводить между существами (разных типов) сравнение для определения степени их совершенства. Это, собственно говоря, величины несоизмеримые». Деление же по ступеням развития или по возрастам автор допускает только внутри каждого типа. Таким образом, каждый из них имеет свою древнюю, свою среднюю и свою новую историю. Выгоды такого построения истории несомненны: как в разнообразии типов растений и животных сказывается все разнообразие природы, так в разнообразии типов культурных сказывается все богатство человеческого духа. Принимая деление искусственное, допускают то предположение, что в известное время стоят во главе цивилизации один или несколько народов, принявших в себя всю цивилизацию предшествующую и передающих ее другому: quasi cursores vitali lampada tradunt^[+27], что такая передача, однако, может остановиться, если цивилизация достигнет такого совершенства, что может обеспечить себя от смерти, ибо смерть является в этом учении не результатом естественных условий организма, а следствием несовершенства известной степени цивилизации. Европа, оградившая свою цивилизацию, с одной стороны, результатом своих технических успехов, которые защищают ее усовершенствованным оружием от новых варваров, дают возможность при дальнейшем развитии и жить трудом, и пользоваться капиталом, с другой — книгопечатанием и популяризацией науки, назначение которых — предотвратить на будущее время возможность падения цивилизации, может не бояться смерти. Полагают также, что постепенное развитие государственных учреждений должно мало-помалу удовлетворить всех обделенных и создать царство Божие на земле. Но ведь и Рим верил в свою вечность, и Римская империя, казалось, должна была водворить мир на земле. Для непредубежденного взгляда не все в Европейской цивилизации кажется таким, каким является глазам ее ревностных поклонников; ясно, что это — цивилизация главным образом материальная, что «душа убывает», как уже заметили проницательнейшие из европейцев^[*2]; да и общественный быт Европы, созданный борьбою, до сих пор продолжается борьбою и, весьма вероятно, грозит катастрофой. Высокомерное отношение европейца ко всем другим народам чувствуется постоянно; так называемая ширина цивилизации не излечила его от этого недостатка, наследия всего его исторического воспитания. Вспомним слова Тютчева:

Автор указывает следующие культурно-исторические типы, уже высказавшиеся в истории: 1) египетский, 2) китайский, 3) ассирийско-вавилонско-финикийский, халдейский, или древне-семитический, 4) индийский, 5) иранский, 6) еврейский, 7) греческий, 8) римский, 9) ново-семитический, или аравийский и 10) романо-германский, или европейский. Автор полагает возможным прибавить еще недоразвившийся мексиканский и перуанский. Эти культурные типы не исчерпывают, однако, всего круга исторических явлений. Их действие — положительное, но еще существуют деятели отрицательные, нечто вроде небесных метеоров (комет, аэролитов и т. п. в астрономии). Таковы гунны, монголы и т. п. Есть еще племена, которые, «потому ли, что самобытность их прекращается в чрезвычайно ранний период их развития, или по другим причинам», являются только этнографическим материалом, входящим в образование культурных народов; таковы — финны и многие другие.

Из группировки народов по культурно-историческим типам вытекают, по мнению Данилевского, следующие законы, которые мы изложим его собственными словами:

«Закон 1. Всякое племя или семейство народов, характеризуемое отдельным языком и группою языков, довольно близких между собою для того, чтобы сродство их ощущалось непосредственно, без глубоких филологических изысканий,— составляет самобытный культурно-исторический тип, если оно вообще по своим духовным задаткам способно к историческому развитию и вышло уже из младенчества.

Закон 2. Дабы цивилизация, свойственная самобытному культурно-историческому типу, могла зародиться и развиваться, необходимо, чтобы народы, к нему принадлежащие, пользовались политическою независимостью.

Закон 3. Начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа. Каждый тип вырабатывает ее для себя при большем или меньшем влиянии чуждых, ему предшествовавших или современных, цивилизаций^[*3].

Закон 4. Цивилизация, свойственная каждому культурно-историческому типу, тогда только достигает полноты, разнообразия и богатства, когда разнообразны этнографические элементы, его составляющие, когда они, не будучи поглощены одним политическим целым, пользуясь независимостью, составляют федерацию или политическую систему государства.

Закон 5. Ход развития культурно-исторических типов всего ближе уподобляется тем многолетним одноплодным растениям, у которых период роста бывает неопределенно продолжителен, но период цветения и плодоношения — относительно короток и истощает раз ^[и] навсегда их жизненную силу».

Первые два закона автор поясняет тем фактом, что каждая из вышеназванных культур принадлежит одному племени^[*4].

Из племен арийских только одно племя кельтское не достигло самостоятельной культуры, но это потому, что рано потеряло политическую самостоятельность. Культура славянская принадлежит будущему.

В объяснение третьего закона автор приводит те факты, что древнейшие цивилизации если и распространялись, то только между племенами родственными. Так, напр., цивилизация Карфагена не передалась нумидийцам. Цивилизация Греции распространялась только на греческие колонии. Так было и с так называемой эллинизацией Востока после Александра Македонского: александрийская образованность представлялась главным образом греками и составляла продолжение греческой цивилизации. Правда, что греки передавали свою цивилизацию римлянам, но влияние греков на римлян было во многом, напр., в нравственном отношении, совсем не благотворно, а в отношении наук и искусств те отрасли, в которых римляне подчинились грекам, были менее плодотворны и возвышенны, чем те, где римляне остались римлянами (в праве, историографии, сатире, элегии, отчасти в архитектуре: колосс и пантеон). Римляне имели не более успеха, народы, ими покоренные, латинизировались, потеряли свою национальность и выходившие из их среды деятели сделались вкладчиками Римской цивилизации. Это объясняют насильственностью культурного влияния римлян; но бесплодными остались и готы, принявшие римскую цивилизацию уже после падения Империи. Таким образом, автор отвергает пересадку цивилизации одного народа к другому, но, как мы уже видели, прямо признает, что цивилизации возникающие развиваются под большим или меньшим влиянием предшествующих или современных цивилизаций. Это обстоятельство вызывает его на обстоятельный анализ тех способов, которыми цивилизация передается. Первым способом является колонизация. Но при колонизации развитие совершается только между колонистами, туземцы же или истребляются или обращаются в этнографический материал. Второй способ — прививка. Но при садовой прививке привитой глазок продолжает жить своею жизнью, а дичок — своей. Таким глазком была Александрия в Египте и римская культура в Галлии. Ни из того, ни из другого опыта не вышло пользы ни Египту, ни Галлии. Третий способ влияния автор сравнивает с влиянием почвы на растительный организм, или улучшенного питания на организм животный. Таково влияние Египта и Финикии на Грецию, Рим, на народы германо-романские. Организм сохраняет свою образовательную деятельность, он только питается результатами чужой деятельности и перерабатывает их по-своему. При таком отношении народов заимствуются от других результаты их опыта: выводы науки, успехи техники и т. п., но сохраняется своя религия, свой быт, свои учреждения. Вот почему все, что относится до познания человека и общества, а в особенности до практических применений этого познания, может быть только принято к сведению.

Четвертый исторический закон, выводимый Данилевским, состоит в том, что цивилизация тем полнее, чем разнообразнее, независимее ее составные элементы, т. е. народности, входящие в культурно-исторический тип. Самыми полными цивилизациями из доселе бывших являются цивилизации Греческая и Европейская. И та, и другая представляют разнообразие элементов. В Греции — племена: дорическое, ионическое, эолическое; в Европе,— с одной стороны, племена германские, с другой — романские. К сожалению, Греция была слишком раздроблена и окончила чужеземным игом; в Европе же подчиненные общему типу единицы представляют достаточную силу; только две из подчиненных общему типу народностей представляли слишком большое раздробление: Германия и Италия, и те теперь объединились. Какие же народности должны слиться в одно целое, какие должны образовать собою или федерацию, или политическую систему? Автор указывает на то, что грань положена самой природою: народности, наречия которых так близки, что не составляют затруднения для взаимного общения (великорусы, мало- и белорусы), должны составлять одно политическое целое; народы же, хотя и принадлежащие к одному лингвистическому семейству, но имеющие отдельные языки, должны составлять или федерацию, или систему государств. Связь такая не должна простираться за пределы известного культурного типа, ибо такая связь требует в некоторой степени подчинения отдельных интересов общим; так, народы Греции, кроме своих отдельных интересов, должны были иметь в виду интересы Греции, а для народов европейских интерес европейский — не пустое слово. Не таково отношение культурных типов к интересам общечеловеческим: каждая культурная группа может сознавать только свой интерес, общечеловеческий же знает только Бог; ему и принадлежит ведение дел человечества.

Пятый закон состоит в том, что «период цивилизации каждого типа сравнительно очень короток, истощает его силы и вторично не возвращается». Периоду цивилизации предшествует длинный период этнографический, когда народы выделяются, образуют свои особенности, создают государство, заготовляют силы для будущей деятельности. В период цивилизации происходит растрата этих сил, народы выражают свои особенности, в чем и состоит прогресс человечества, который, в сущности, есть всестороннее раскрытие богатств человеческого духа. Если каждый тип представляет собою некоторого рода ограниченность, то он и не может развиваться вечно, а должен найти себе предел. Так, главное содержание греческой цивилизации — искусство, в нем эллины во многих отношениях достигли совершенства, которое превзойти невозможно; характером европейской цивилизации является положительная наука и т. д. Переход из периода этнографического в период культурный обусловливается одним или несколькими внешними толчками: у греков — нашествие Гераклидов повело к образованию государства, столкновение с Востоком дало начало периоду цивилизации; у Израиля борьба с ханаанскими племенами была поводом к образованию государства, а противодействие соседним культурам повело к развитию пророческой культуры и т. д. Из всего этого изложения автор выводит, что доселе развитие человечества совершалось посредством культурно-исторических типов. Для доказательства, что оно иначе идти не может, он обращается к рассмотрению вопроса об отношении общечеловеческого к народному.

Обыкновенно дело представляется так, что народность есть нечто узкое, от чего можно освободиться и перейти к более широкому; по меткому сравнению Данилевского: народности, сообразно этому взгляду,— «ряд обнесенных заборами двориков или клеток, окружающих обширную площадь, на которую можно выйти, лишь разломав перегородки». Таково воззрение наших западников 30-х и 40-х годов. Источники его автор видит в германской философии, стремящейся все свести к абсолюту, и французском социализме, мечтающем об единообразном устройстве всего мира. Эти две доктрины возвышались, казалось, над узкой национальностью; тогда еще никому не приходило в голову, до чего они сами национальны: Гегель мог родиться только в Германии, ибо немцы способнее всех других народов к смелым теоретическим построениям. Социализм же есть порождение французского духа: социализм подчиняет личность государству — таково всегдашнее настроение французов, таковы они были и в монархии Людовика XIV, и в республике Конвента. Сами славянофилы, по замечанию Данилевского, не чужды той мысли, что славянство призвано решить общечеловеческую задачу, не чужды потому, что в значительной степени воспитались под влиянием германской философии. Но такой общечеловеческой задачи, которую могло бы одно племя решить конкретным образом для всех других племен, не существует. «Задача человечества,— говорит Данилевский,— состоит ни в чем другом, как в проявлении, в разные времена и разными племенами, всех тех сторон, всех тех особенностей направления, которые лежат виртуально (в возможности, in potentia) в идее человечества». Как естествоиспытатель, автор прибегает для подкрепления своей мысли к аналогии, показывая, что ни одна форма — ни растительная, ни животная не заключает в себе совершенств ни растительного, ни животного царства. Так, человек уступает многим животным в способности двигаться: птицам, рыбам; органы пищеварения совершеннее у коровы или лошади; зрение лучше у орла и т. д. Бели мы возьмем разные возрасты человека, то ни один из них не выражает вполне человека: память сильнее в детстве, опытность принадлежит старости и т. д., следственно, и человек может быть вполне человеком только в сознании своей индивидуальности. Так и человечество может сознавать себя целым только в идеале как соединении всех отдельных проявлений, выражающихся в отдельных культурных типах. Человечество есть род, отдельные народы — виды этого рода; потому для более вразумительного уяснения взаимного отношения этих понятий автор обращается к разъяснению отношений между родом и видом. Он берет для примера один растительный род — малину, и один животный род—кошку, и показывает, что для образования понятия рода следует отбросить от понятия вида все видовые особенности, и образуется понятие слишком общее — общевидового. Следственно, род осуществляется в видах, и только при соединении видовых признаков является у нас понятие всевидового, которое шире и выше каждого вида в отдельности, но которое выражается в действительности в отдельных видах. Так и человечество выражается в отдельных племенах, образующих культурно-исторические типы. Из соединения их может выйти понятие всечеловеческого, которое содержанием полнее понятия общечеловеческого, совершенно лишенного конкретных черт. Эпиграф, поставленный автором в заголовке этой главы, наглядно выражает его мысль: а + b > а. Таким образом, общечеловеческой цивилизации не существует, а Всечеловеческая выражается в отдельных культурно-исторических типах.

Переходя к славянству, мы должны признать, что, составляя отдельную группу народов, оно или должно выразиться в особом культурно-историческом типе, или обратиться в этнографический материал. Передача цивилизации одного культурного типа другому, как мы уже видели, невозможна. Возвращаясь снова к этому вопросу, автор указывает на то, что принятие западной цивилизации исказило образ Польши, что Чехия выдвигается только попытками сбросить это иго (гуситство, панславистское движение). Все это рассуждение приводит автора к такому выводу: «Для всякого славянина:.русского, чеха, серба, хорвата, словенца, словака, болгарина (желал бы прибавить: и поляка), после Бога и Его святой церкви, идея Славянства должна быть высшею идеей, выше свободы, выше науки, выше просвещения, выше всякого земного блага», ибо эти блага, по верному мнению автора, суть результаты народной самостоятельности.

Автор предвидит, что мнение его о необходимости выступления нового культурного типа должно встретить сильные возражения и спешит заранее ответить на них. Прежде всего, указывая на блестящее развитие современной науки, выражают сомнение в том, нужна ли новая культура, когда наука постоянно движется вперед. Данилевский, не отрицая возможности дальнейшего развития науки европейскими народами, а также и возможности пользоваться результатами их трудов народам нового типа, указывает как ^[на] условие неизбежности нового типа культуры на то, что для дальнейшего развития цивилизации необходима перемена направления, обретение нового предмета деятельности. Бывали примеры культуры, не имеющей своей собственной научной деятельности. Такова была культура Рима; и даже вообще для самих народов, составляющих культурный тип, практическая деятельность их государственных людей кажется выше их умственной жизни. Но для потомства односторонняя и бедная жизнь, лишенная собственного научного развития, кажется ниже жизни народов, блестящих наукою и искусством. Такой жизни мы не можем не желать будущей славянской культуре. В способности славян к искусству сомневаться нечего, она доказана историей; но может ли быть внесено что-нибудь новое в науку? Это вызывает автора на обширное рассмотрение вопроса о народности в науке, много лет тому назад поставленного у нас славянофилами и вызвавшего тогда сильные прения. Постараемся вкратце изложить оригинальное и, по нашему мнению, вполне убедительное рассуждение Данилевского по этому вопросу. Истина — говорят — одна, и потому наука должна быть для всех одна и та же. Данилевский видит здесь недоразумение. Истина, по его определению, «есть знание существующего именно таким, каким оно существует». Следовательно, здесь два элемента: действительность и отражение ее в нашем сознании. Полное отражение действительности в человеческом сознании невозможно по самому свойству сознания, которое ограничено и личными, и национальными особенностями: люди имеют разный взгляд на одни и те же предметы по своим личным свойствам (Соловьев и Погодин) и по своим национальным особенностям (Кювье и Окен). Конечно, примесь личных и национальных особенностей оставляет всегда в результате примесь некоторой лжи к истине, но это вызывает на новый пересмотр вопроса, ведущий к удалению всего лишнего. С другой стороны, важно и то, что взгляд на дело каждого исследователя, благодаря именно его личным и национальным особенностям, открывает нам новые стороны. Личные и национальные особенности сказываются не только в особенностях взгляда на предметы, но также и в выборе тех или других предметов изучения; есть люди, неспособные к математике: таковы большинство художников; есть люди, не понимающие истории. То же бывает и у народов: здравый смысл французов сказывается в их успехах в математике; способность к абстрактному мышлению немцев дает им перевес в философии, в сравнительном языкознании; практичность англичан сказалась в создании политической экономии и т. д. Само собой ясно, что чем точнее устанавливаются технические приемы в какой-нибудь науке, чем более успехи ее зависят от технических приемов, те менее сказывается народность в ее развитии. Но и здесь, однако, есть доступ народным свойствам: пластически настроенные греки обращались в математике к геометрическому способу, более абстрактные индусы — к аналитическому. Само собой ясно, что чем сложнее предмет науки, чем менее строго точны ее приемы, тем более открывается доступа личным и народным особенностям: так, на принципе борьбы и конкуренции, столь дорогом для англичанина, в жизни которого так развито начало личности, а следственно, и борьбы, англичане построили три теории: Гоббс — теорию общества (bellum omnium contra omnes), Адам Смит — теорию политической экономии (экономическая конкуренция), Дарвин — теорию биологии (борьба за существование). Экономические и социалистические теории французов требуют сильного участия государства в личной деятельности — это, очевидно, особенность национального развития французов. В развитии наук (до сих пор преимущественно естественных) замечено несколько стадий: собирание фактов, искусственная система, естественная система, период частных эмпирических законов, период общего рационального закона. Конечно, не все науки прошли эти стадии, но некоторые уже достигли высшего развития. Нам невозможно вдаваться в подробное рассмотрение этого вопроса, так полно и обстоятельно изложенного у Данилевского; мы укажем только, что он подметил участие национальности и в этом движении науки: так, участие немцев сильнее в создании искусственных систем по большей склонности их к абстрактности; в создании естественных систем более других народов приняли участие французы, что вполне объясняется их народным характером. Итак, национальность более или менее сказывается в развитии наук вообще; более же всего должна она сказаться в развитии наук общественных, которые основаны на изучении явлений общественного быта, где наиболее резко выражаются национальные особенности. Это мы видим, сопоставляя взгляды англичан и французов на явления общественной жизни.

Рассуждения автора, до сих пор изложенные нами, имели целью показать, что развитие человечества совершается через посредство культурно-исторических типов. Одним из таких типов может быть славянский; но эта возможность только предполагалась, остается рассмотреть особенности славянского племени, чтобы на основании их определить способность этого племени к созданию своей культуры. Не приступая еще к такому рассмотрению, автор задает вопрос: точно ли западная культура приближается к концу? Вопрос этот был выражен первыми славянофилами в более резкой форме: «Гниет ли Запад?». Оттого эти слова и стоят заголовком соответствующей главы в книге Данилевского. Предварительно замечает он, однако, что в истории были примеры существования двух или более параллельных культур, что, наконец, идеальным порядком на земле был бы тот, когда все культуры возникли бы одновременно; но такого порядка не было, да и не могло быть, потому что одновременно возникнув, они должны были бы и одновременно погибнуть. История учит нас тому, что культуры гибнут, как гибнет все земное. На вопрос, почему гибнут, мы так же мало можем дать ответ, как и на вопрос, почему люди должны стариться и умирать; мы только знаем факт и можем определить, как он совершается. Мы видим, что культуры достигают своего высшего пункта, держатся на нем некоторое время и потом начинают падать. Для уяснения этого процесса автор прибегает к сравнениям: Солнце стоит в своей высшей точке в полдень, оно начинает склоняться к западу, а результат его восхождения — теплота — возрастает еще часа два, три. Летнее солнцестояние падает на июнь месяц, а результаты его относительно температуры достигают своей высоты в июле или августе; а в жизни растительной высказываются эти результаты или в то же время, или позже. В жизни отдельного человека полнота физических и нравственных сил достигается около 30-летнего возраста, а самые обильные плоды приносят они не ранее сорока лет, когда уже начинают клониться к упадку. В развитии языков замечают филологи, что они достигли высшего развития ранее того периода, когда они делаются известными нам, а развитие литературы является еще позднее; полное развитие, напр., славянских литератур, конечно, и теперь еще не наступило. То же замечается и в истории культуры: высшее развитие греческой культуры — век Перикла, но падение Греции начинается с Пелопонесской войны; время процветания наук начинается от Аристотеля и продолжается в Александрии. В Риме век просвещения начинается с Августа до Антонинов; право — высший цвет римского духа, продолжает развиваться и в Византии, а между тем внутренняя болезнь Рима обнаруживается еще в век Гракхов. В Индии творческий период относится к эпохе покорения Пригангских стран, а время цветения ^{[принадлежит]} эпохе Викрамадитьи (в начале нашей эры). Таким образом, из этих примеров видно, что высшей точкой развития является творческая эпоха, создающая цивилизационные силы, затем идет время процветания искусств и философии, а затем вырастает положительная наука, характеризующая то время, «когда творческие общественные силы уже довольно далеко оставили за собой эпоху своего летнего солнцестояния». В Европе творческий период в литературе, искусстве — XIV в., время развития положительной науки — XIX в. Германия, благодаря Тридцатилетней войне несколько отставшая и потому спешившая догнать, не может считаться противоречием. Конечно, нельзя с полной достоверностью сказать, достигла ли Европа позднего лета или ранней осени; но во всяком случае, она пережила уже время летнего солнцестояния.

Указав неизбежность появления нового культурного типа, Данилевский переходит к вопросу о том, имеет ли славянское племя в себе черты, условливающие образование из него такого типа. По замечанию автора, черты различия народностей, образующих особые типы, распределяются по трем разрядам: 1) этнографические особенности (психический строй); 2) различие в высшем духовном начале (религиозность); 3) различие исторического воспитания (условия исторической жизни). По этим трем разрядам автор указывает различие народов славянских от германских.

Переходя к различиям в психическом строе, автор останавливается предварительно на предполагаемом делении народов на высшие и низшие на основании строения черепа, делении Ретциуса,— но мы не будем следить за остроумными соображениями Данилевского, скажем только, что он отстраняет это деление как слишком искусственное и, действительно, на его основании приходится самих немцев разделить на два племени: длинноголовое — северное, и короткоголовое — южное. Отличительными чертами психического строя народа автор справедливо считает черты, проходящие через всю его историю. Такою чертою в истории Запада является чрезмерное развитие личности и следствие его — насильственность. Черты эти проявляются прежде всего в религиозной нетерпимости: первый пример сожжения еретиков подан был сожжением в 395 г. испанских еретиков в Бордо. Самое внесение в символ filioque совершилось под влиянием Карла, стремившегося создать государственную церковь, которая отделилась бы от Вселенского единства, под главенством папы, а папу он считал возможным подчинить себе. Его поддержало духовенство, папа уступил; но впоследствии папы сами явились носителями того же насильственного настроения. Одни они не могли, однако, действовать и встречали себе постоянно и опору, и основу в настроении народов: христианство распространялось между язычниками огнем и мечом. Сожжение еретиков, ужасы Варфоломеевской ночи находили себе сторонников и орудия. Протестанты, с своей стороны, не отрешились от того же духа нетерпимости: Кальвин сжигает Сервета; англиканизм утверждается казнями. Впоследствии наступила терпимость, но эта терпимость была результатом религиозного индифферентизма, да и при наступлении ее видим в период Французской революции насилия над священниками, не принесшими гражданской присяги.

Те же черты сказываются в испанских и португальских искателях приключений в Америке, в торговле неграми и в современном так называемом найме кулиев. Во Французской революции насильственность проявляется яркими, для всех очевидными чертами. Когда снова выступают на первый план интересы торговли, мы встречаем войну Англии с Китаем, имевшую целию ввезти опиум в Китай. Разве это не та же насильственность? Сопротивление освобождению славян и поддержание Турции является тоже результатом эгоистических интересов, даже ложно понятых.

В России мы видим иное: терпимость к иноверцам у нас — явленье раннее; кровавое преследование ересей — почти исключение. Вспомним, что Иоанна III поощряли к гонениям примером «Шпанского короля». Гонение на раскольников стало более яростным, когда, еще при Софии, приписано им политическое значение. Петр видел в них противников своих реформ; придавайте им политического характера продолжалось почти до наших времен и было причиною многих недоразумений. Расселение русского народа на Востоке совершалось иначе, чем европейское завоевание Южной Америки. Полудикие племена не были обращены в рабство, сохраняли свой быт и свою веру. Проповедь христианства шла медленно, ибо шла без насилия, иногда даже на туземном языке (Стефан Пермский^[+9]), в то время, когда Запад еще не думал о том, чтобы прибегнуть к иным языкам. Отношение русского народа к смертной казни тоже замечательно: ее отвергал св. Владимир, ее осуждал Мономах; по историческим обстоятельствам она была введена, но и уничтожена в России (кроме исключительных случаев) ранее, чем в Европе.

Процесс исторического развития в России иной, чем в Европе: перевороту историческому предшествует не агитация интересов, представляющихся разными партиями, а внутренний процесс, совершающийся в народном сознании. Самое появление государства в России ознаменовалось знаменательною легендою о призвании. Может быть, эта легенда не верна фактически, но глубоко важна как факт народного сознания; христианство также принято вследствие сознания недостатков язычества. Существование двоеверия^[+10], по меткому замечанию автора, нисколько не противоречит его общему положению: «Содержание христианства,— говорит он,— по его нравственной высоте, бесконечно и вполне едва ли даже осуществляется и в отдельных, самого высшего характера, личностях, не говоря уже о целой народной массе. Но иное дело — полное осуществление христианского идеала в жизни и деятельности, иное дело — более или менее ясное сознание его превосходства, его властительной силы над душою».

Создание Московского государства было столько же делом великорусского народа, сколько князей, бояр и святителей, выразивших собою общенародную мысль. Еще очевиднее это в освобождении Москвы от поляков; в Минине воплотилось народное чувство, оттого так полно откликнулся русский народ на его призыв. Самая реформа Петра, о которой автор не говорит, была выражением (иногда чересчур односторонним) назревшей потребности. Освобождение крестьян совершилось не только волею Царя-Освободителя, в которой олицетворялось общественное сознание, но и самим пробудившимся сознанием. Дворянство, от которого можно было бы ждать противодействия, в большинстве стало пособником реформы. Такая особенность нашего народного развития делает существование партий какою-то аномалиею в России и, действительно, партий у нас нет, а существуют только различные мнения. Из того, что называют партиями, имеет некоторое подобие партии в европейском смысле так называемая партия аристократическая, некогда представлявшаяся газетою «Весть», да и то потому, что к ней примешивались польские паны и немецкие бароны. Все сказанное относится преимущественно к России потому, что у других славян или остановлено национальное развитие, или искажено чуждою примесью.

Таким образом, развитие европейских народов основывается на начале личности, русское — на начале общенародном. Начало личности ведет к борьбе, заканчивающейся договорами; начало общенародное ведет за собою доверие. Борьба характеризуется жестокостию в защите своего права; начало общенародное требует большой мягкости, характеризуется благостью. Нам кажется, что это соображение может связать выводы, сделанные Данилевским из сравнения нравственных качеств славян с германо-романскими народами, с его разделением нравственных качеств на три группы: благости, справедливости и чистоты (последнее есть совершенство отдельного человека), из которых первую он приписывает славянам, а вторую — европейцам. Данилевский не сравнивает умственные свойства изучаемых племен по молодости науки у славян, не сравнивает также и свойств эстетических, потому что это отвлекло бы далеко от предмета.

Вероисповедное различие между сравниваемыми народами заключается в том, что русские и значительная часть других славян исповедует православие, а народы Западной Европы — или католицизм, или протестантизм. Как ни важно догматическое различие между этими различными вероисповеданиями, но еще более важно различие в понятии о церкви. Данилевский приводит глубокомысленное замечание Хомякова, что ереси восточные отходят от православия в догматическом отношении, а согласны с ним в понятии о церкви, тогда как западные вероучения отступают наиболее в понятии о церкви, что гораздо важнее, ибо догматическое недоразумение может иметь ограниченное влияние, а ложное понятие о церкви искажает все. Церковь, в том смысле, в котором понимает ее православное учение, т. е. как единение верующих всех времен и народов под главенством Иисуса Христа и водительством Св. Духа, охраняет чистоту откровения, и в этом смысле ей приписывается непогрешимость. Церковь является истолковательницею откровения, составляющего основу христианского верования. Чтобы уяснить свою мысль, Данилевский прибегает к сравнению откровения с законом, а церкви с судом. Понимание закона не может быть предоставлено личному разумению тяжущихся; точно так же понимание религиозной истины не может быть предоставлено личному разумению верующих. Для толкования закона существует суд, для толкования Откровения — церковь. В противоположность православному воззрению на церковь являются три других: католическое, сосредоточивающее церковь в лице папы и ему приписывающее непогрешимость; протестантское, признающее мерилом истины личное сознание каждого, и мистическое, принадлежащее некоторым сектам, признающее случаи особого внушения Св. Духа, но признаком такого вдохновения считающее личное сознание. Этим оно сближается с учением протестантским, с тою только разницею, что мистики, признавая, подобно протестантам, мерилом личное сознание, источником этого сознания считают вдохновение, а не личный ум. Несостоятельность мистического воззрения видна с первого взгляда, да к тому же оно слишком мало распространено, отчего Данилевский и не останавливается на нем. Важнее воззрение протестантское. Чтобы уяснить всю несостоятельность протестантского воззрения, относящегося к откровению, как к любой философской системе, автор приводит любопытный пример: президент Северо-Американских Штатов Джефферсон взял два экземпляра Евангелия, вырезал из них то, что ему казалось истинным и наклеил в особую книжку. Такие вырезки умственно делает каждый протестант, и оттого протестантизм ведет к Бюхнеру и т. п., а если и останавливается на пути, то только произвольно, по личным соображениям. Еще более внимания автор обращает на католическое учение. Прежде всего он указывает, что у самих католиков нет согласия в вопросе о том, что выше — папа или собор. Он признает, однако, что при католическом учении о том, что папа есть наместник Христа, можно защищать только первое мнение, ибо, если собор выше папы, то может ли он утверждать новый догмат без собора? Так, напр., filioque не установлено никаким Вселенским собором. Но если папа имеет такой авторитет, то кем он ему передан? Католики отвечают: апостолом Петром. Но известно, что после Петра был еще жив апостол Иоанн; а мы не знаем, отрекался ли он от преемства Петру и было ли даже ему предложено это преемство? Наконец, как оно передавалось после Петра? Мы знаем, что папы не назначали себе преемников; знаем, что собор не всегда присутствовал при назначении нового папы; а того, чтобы при выборе нового папы совершалось таинственное сошествие Св. Духа, не утверждают и католики. Такое внутреннее противоречие католицизма усиливается еще внешним противоречием: папа не может отречься от некогда принадлежащего ему авторитета и на все требования нового времени отвечает: non possumus. Католической Европе предлежит, следовательно, или обратиться снова к временам Григория VII, или перейти к православию или протестантизму, или отделиться от церкви. Таков смысл Кавуровой «свободной церкви в свободном государстве» и знаменитого изречения: «La loi est athee» ^[+28]. На первых порах не замечается, что этим не совершается отделение кесарева от Божьего, а только новое смешение. Автор берет в пример гражданский брак, который есть контракт; отчего же этот контракт не может быть заключен на определенный срок, отчего нельзя допустить многоженства или многомужия, браки в близких степенях родства и т. д.? Очевидно, что все это находит препятствие в причинах религиозных, а если их нет, то на чем же остановиться?

Иное положение православия: оно не отнимает у религии твердой почвы откровения, как делает протестантство, и не сосредоточивает церкви в одном лице, как католицизм. Его авторитет основался на соборах, а решение соборов скрепляется действием Св. Духа. Видимым свидетельством служит то обстоятельство, что что осуждалось соборами, осуждалось вслед за тем и историей: таким образом, истина торжествовала над ложью. На практике вопрос о пределе между кесаревым и Божиим для православной церкви не существует: «Потому,— говорит автор,— что сама церковь ко всем, что до нее касается,— непогрешимая, никогда не может его переступить; если же переступает государство, то это не более как частное и временное насилие, могущее, правда, причинить бедствия или страдания отдельным христианам, иерархам, даже целым народам, но совершенно бессильное по отношению к церкви вообще. Свобода ее не нарушима по той простой причине, что ни для какой земной власти недосягаема. Церковь остается свободною и под гонениями Неронов и Диоклетианов, и под еретическими императорами Византии, и под гнетом турецким». На основании всех этих соображений, Данилевский находит, что участь, грозящая Западной Европе, не может постигнуть православные народы, пока они держатся православия.

Третью существенную разницу между миром Европейским и Славянским составляет то, что автор называет их историческим воспитанием. Выяснение того, что он разумеет под этим словом, он начинает с определения понятия государства. Из различных определений этого понятия он избирает английское: «Государство есть такая форма или такое состояние общества, которое обеспечивает своим членам покровительство личности и имущества, понимая под личностью жизнь, честь и свободу». Последние слова он принимает в обширном смысле, разумея не только личную жизнь, честь и свободу, но и национальные ^{[интересы]}. Если бы этого не было, зачем было образоваться большим государствам? И швейцарские кантоны достаточны были бы для цели. Для чего, далее, немцам было восставать против Наполеона? В землях Рейнского союза по многим причинам жилось лучше, ^[чем] в бывшей Священной Римской империи. Зачем, наконец, такие большие жертвы требует каждое государство от своих подданных на войско и флот, нужные для охранения не личности, а национальности? Итак, национальность есть основа государства. Государство без национальности не имеет ни национальной чести, ни национальной свободы. Какая национальная честь Австрии или Турции? Следственно, каждая национальность должна составлять особое государство. Исключения из этого общего правила только кажущиеся. Сюда относятся народы, не сознающие своей национальности (финские племена в России, баски в Испании и Франции), и народы, утратившие свое политическое бытие вследствие неумения устроить его. Если цель государства — охранение жизни, чести и свободы народной, то справедливо и то, что каждая народность должна составлять одно государство. Этому противоречит, по-видимому, существование двух государств англосаксонских: Великобритании и Соединенных Штатов; но Соединенные Штаты, очевидно, находятся в процессе образования новой народности или новых народностей. Смотря по тому, как разрешится этот процесс, они образуют одно или несколько государств. Цель государства, как понимает ее Данилевский,— охранение народности от внешней опасности; стало быть, напряжение сил должно быть больше там, где опасность больше; следовательно, где опасность сильна, там создается единое государство; если же опасность меньшая, довольствуются федерацией, более или менее слабой. Народности не являются бобылями в мире: они принадлежат к той или другой племенной группе. Народности каждой из таких групп для развития своей народности, для общей защиты должны соединяться в более или менее тесную федерацию; такая федерация может принять форму союзного государства, в которой при широкой местной автономии существует центральная политическая власть, или союза государств, связанных между собою договором общего внешнего действия, оборонительного и наступательного, или системы государств, связанных лишь нравственным сознанием без определенного положительного обязательства. Греция потеряла свою политическую самостоятельность потому, что вовремя не образовала из себя ни единого государства, к чему побуждалась единством происхождения, языка и веры, ни даже союзного государства или союза государств — форма, которая обусловливалась бы физическими условиями страны.

Для основания государств необходим внешний толчок: предоставленный сам себе инстинкт общежительности ведет только к образованию волостей, и из соединения волостей, связанных только слабою связью, образуется племя. Так и бывает в редких случаях, когда нет сильной внешней опасности. Так до некоторой степени мы видим на примере Соединенных Штатов; но не так бывает в большинстве случаев. Впрочем, и в таких случаях племена долго прибегают только к временной власти. Таковы, напр., были еврейские судьи. Племенная независимость долго отстаивает себя от необходимости соединения. Этим объясняется долгое установление центральной власти у разных народов. Этим объясняется знаменитое польское предание о двукратном управлении 12 воевод, т. е. отложении племен от общей центральной власти. Самое утверждение удельной системы у народов славянских не без связи с этими племенными стремлениями. Для достижения государственного единства мало только внешней опасности, нужна еще зависимость. Народ, находящийся в зависимости, приучается дорожить народною свободою и честью и для их достижения теснее сплачивается. Автор справедливо замечает, что к той же цели ведет и преобладание. История знает случаи, когда преобладающие теснее сплачиваются между собою для поддержания своих преимуществ. Такое сплачивание автор называет историческим воспитанием и сравнивает его со школьною дисциплиною и нравственным аскетизмом. Подобно этим двум видам воспитания личности, историческое воспитание научает народы подчинять частные интересы общим и сдерживает произвол отдельной единицы (лица или племени). Формы зависимости Данилевский насчитывает три: рабство, данничество и феодализм. Рабство, обращающее человека в вещь, не только не воспитывает людей, но еще растлевает и рабов, и господ; оно подрывает корень тех государств, где устанавливается юридически. Так было в Древнем мире. Данничество образуется тогда, когда одно племя покорено другим, до того отличным от покоряемых, что, довольствуясь данью, оно не смешивается с покоренными и оставляет свободною их внутреннюю жизнь. Так было с Россией под властию татар. Форма эта, очевидно, благоприятна для пробуждения народного самосознания. Феодализмом автор называет такой порядок вещей, при котором завоеватели поселяются между завоеванными, отбирают у них собственность, оставляя часть ее в пользование за известные работы, подати и т. п. Такой порядок наступил в Европе вслед за поселением германцев в областях Римской империи^[*5]. К гнету феодальному в средние века присоединяется еще гнет мысли, порождаемый безусловным поклонением дурно понятым древним мыслителям (Аристотелю), и гнет совести под папским деспотизмом. Под этими тремя гнетами воспитывались европейские народы средних веков.

За крестовыми походами, приведшими Запад в соприкосновение с Востоком, последовал в XIII в. расцвет аристократическо-теократической культуры: теология, поэзия, архитектура, рыцарство. Но сами высшие сословия почувствовали неустойчивость этого состояния, и прежде всего, в эпоху Возрождения, свергли умственный гнет, а затем свергнут был и гнет теологический — Реформацией. Тогда наступил новый цветущий период европейской жизни. Это время — идеал европейских консерваторов, как средние века — идеал романтиков. Французская Республика сломила и феодализм. Наступило господство среднего сословия, время промышленного и технического развития. Но и этого оказывается недостаточным: обделенные требуют перестройки самых основ общественного здания; страшные июньские дни 1848 г., Коммуна 1871 г.— это последнее следствие феодализма, которое отняло у развития почву — право на землю. Переживет ли Европа грозящий ей кризис? Автор думает, что пережила бы, если бы не заключала в себе непримиримых противоречий. Мы уже видели, что принцип индивидуальности составляет основу европейской жизни; индивидуальная свобода допускает только то ограничение, которое она сама признает. Отсюда демократизация государственного устройства и требование всеобщей подачи голосов, которая должна перевести власть в руки многочисленнейшего сословия: рабочего населения больших промышленных центров. Никто, получив политическую власть, не может ею ограничиться; может ли голодающий народ показать большее самообладание? Маколей говорил, что за всеобщей подачей голосов может последовать или коммунизм, или цезаризм. Цезаризм уже испробован; может быть, попробуют его и вновь, но надолго ли? На замечание, что все это относится только к Франции, автор отвечает, что Франция — сокращение Европы и ее полное выражение. Свою мысль он подтверждает обзором истории Франции; принятие православия Хлодвигом убило арианство; Карл Великий создал зерно, из которого вырос европейский порядок; крестовые походы начали и кончили французы; рыцарство французское — образец для других; государственная централизация прежде всего зарождается во Франции. Хотя Реформация зародилась не во Франции, но здесь она вызвала первую ожесточенную борьбу; век Людовика XIV положил свою печать на всю Европу; французская революция имела громадное влияние на Среднюю Европу. Словом, Франция постоянно имела решительное влияние. Факт этот автор остроумно объясняет тем, что Франция представляет слияние обоих этнографических элементов Европы — романского и германского. Вот почему и противоречие между политическими правами и экономическою зависимостью низших классов, проявившееся во Франции преимущественно, зловеще для всей Европы. Англию на время обеспечивают некоторые особенности английского характера и исторического развития: 1) в Англии строгая логичность заменяется практической пользой, вследствие чего компромисс так сильно развит в политической жизни Англии; 2) самая радикальная часть английского народа — пуритане — переселилась в Америку; 3) обладание Индией, доставляя массу богатств, сглаживает многие недостатки общественного устройства и дает искусственную силу аристократии; 4) ненормальное сосредоточение в руках Англии всемирной торговли помогает накоплению богатств. «Распределение богатств,— говорит автор,— происходит в Англии весьма неравномерно; но масса богатств так велика, что все еще порядочная доля приходится на неимущие классы». Конечно, положение это неустойчиво: могут открыться новые пути торговли, Англия может потерять Индию и т. п. За сохранением своего положения ревниво следят англичане и могут иметь успех до некоторого времени; но все же это время должно наступить. Ирландия — не последний терн в лавровом венке Англии. Таким образом, кризис, предвестники которого уже видны во Франции, не может миновать и Англии.

Как бы в помощь появлению нового культурно-исторического типа в Европе выдвигается теория национальности как основы политического бытия. Теория эта новейшего происхождения. В период сложения государств национальности европейские еще не образовались. Сначала их объединил государственный римский принцип, внесенный в особенности Карлом Великим, и иерархический принцип папства. Общеевропейский характер аристократии тоже способствовал объединению, того же достигали рыцарство и крестовые походы. Между тем происходил медленный процесс образования новых народностей. В этом автор видит новое различие между Западною Европою и славянством: у первой — единство вверху, а обособление внизу, во втором — внизу чувствуется сначала инстинктивное, а потом и сознательное стремление к единению. Когда объединяющие силы падали, а принцип национальности как основы не пришел в полное сознание, на первый план выступили понятия: отвлеченного государства, на практике совпадающее с династическими интересами, и равновесия, которое должно было сдерживать династические интересы. Тогда соединяли во имя интересов династических разные народности; дробили одну во имя интереса равновесия. Конечно, Франция искони была государством национальным, но таковою она была лишь вследствие своих физических условий. Принцип национальности вызван к жизни наполеоновскими войнами. Им задумал воспользоваться для своих целей Наполеон III; но чтобы оградиться от неблагоприятных последствий, изобрел всеобщее голосование для определения желания принадлежать тому или другому государству. Это изобретение — очень удобное для разных интриг — погибло со своим изобретателем. Национальные задачи не имеют, впрочем, особого значения на Западе, но на Востоке им суждено играть первенствующую роль.

Славянский мир активно мало участвовал в жизни Западной Европы: единственное религиозное движение в среде западных славян — гуситство — имело целью возвращение к старым славянским преданиям. В политических делах очень часто участие славян происходило от недоразумения (такова была в большей части случаев внешняя политика России).

От исторического воспитания народов Западной Европы Данилевский переходит к историческому воспитанию русского народа. Первым толчком к исторической жизни было в Русской земле появление варягов, которые как дружина распустились скоро в славянской народности. Значение их заключается в том, что они заложили государственность, но не ввели феодализма. Для дальнейшего развития государственности послужила удельная система, связавшая Русь единством княжеского рода; но если бы не пришли татары, Русь могла бы распасться. Татарское иго пробудило народное сознание, сказывавшееся и прежде в отдельных умах. И призвание варягов, и татарское иго, сравнительно с европейскими явлениями, автор считает более легкими. Он уподобляет первые прививной оспе, и последние — натуральной. Когда иго было свергнуто, напряжение народного сознания должно было ослабнуть; тогда государству пришлось для защиты свободы и чести народной наложить на народ зависимость, сделать все сословия крепкими службе. Отсюда и прикрепление крестьян^[*6]. Автор указывает на то, что самое крепостное право становилось особенно тяжким лишь с того времени, когда, при развитии роста, не довольствуясь домашними припасами, помещики потребовали более денег. Свой окончательный вывод автор выражает так: «Русский народ перешел через различные формы зависимости, которые должны были сплотить его в единое целое, отучить от личного племенного эгоизма, приучить к подчинению своей воли высшим, общим целям,— и цели эти достигнуты: государство основалось на незыблемой народной основе; и, однако же, в течение этого тысячелетнего процесса племенной эгоизм не заменился сословным,— русский народ, не утратив своих нравственных достоинств, не утратил и вещественной основы для дальнейшего своего развития, ибо сохранил владение землею в несравненно большей степени, нежели какой бы то ни было европейский народ... Сами политические требования или, лучше сказать, надежды его — в высшей степени умеренны, так как за отсутствием (в течение всей его жизни) внутренней междоусобной исторической борьбы между различными слоями русского общества он не видит во власти врага (против которого чувство самосохранения заставляло бы принимать всевозможные средства предосторожности) и относится к ней с полнейшей доверенностью».

При таких задатках здоровья русская жизнь, однако, носит в себе болезнь; болезнь эта привита к ней лет около 200 тому назад и называется европейничаньем. Конечно, как все пережитые народным организмом болезни, она может повести к лучшему росту организма; но автор наш допускает и другой исход: он полагает, что если вовремя не исцелимся от нее, то нам грозит бесплодное и бессильное существование. Горько было бы верить в подобную случайность, и мы отказываемся в нее верить, да и сам автор ставит ее только как возможность. Неужели, в самом деле, мы даром жили тысячу лет, даром положили столько усилий на создание государства; неужели великие силы, сказывающиеся и в великих поэтах, и в великих художниках (Глинка, Иванов и др.), и в тех мыслителях, которые являются зарею нашего умственного освобождения,— неужели все это должно привести к полному бессилию? Неужели даром обращаются на нас взоры стольких мыслящих людей в западном славянстве? Корни этой болезни, конечно, в Петровской реформе, в той тяжелой школе, которую пришлось проходить русскому народу. Данилевский справедливо различает две стороны деятельности Петра: его политическую деятельность, т. е. создание флота, войска, устройство промышленности, финансов, внешнюю политику и т. п., которая была положительно плодотворна, а с другой стороны,— изменение обычаев, без которого можно было бы обойтись и которое является следствием страстности характера Петра и его увлечения Европою. Прибавим, однако, что это увлечение после охватило высшие слои не только вследствие мер правительства, но и по самой сущности дела. Можно жалеть о том, что увлечение зашло слишком далеко (хотя бы, напр., в церковных вопросах), но оно было и, стало быть, избежать его было нельзя при данных условиях. Надо только желать скорейшего от него исцеления. Анализируя эту болезнь, автор указывает три формы, в которых она выразилась: 1) искажение быта, 2) заимствование учреждений, 3) взгляд на внутренние и внешние дела с европейской точки зрения. Искажение быта, по мнению автора, отражается на искусствах, у которых отняты самобытные источники творчества. Искусство у нас долго жило подражанием и только теперь выходит на прямой путь. Далее, сама промышленность страдает от подражательности: иностранные моды требуют иностранных тканей или подражаний им; низшие слои, сохранившие старые формы, часто подозрительно смотрят на высшие; наконец, обрусение инородцев, столь успешное при целостности быта Московского государства, теперь затрудняется и, даже принимая общеевропейский костюм и таковые же обычаи, инородцы не становятся русскими. Вторая форма болезни есть перенесение чужеземных учреждений. В этой сфере наглядно сказывается неудобство заимствований. Некогда вводились у нас цехи и гильдии, накануне их уничтожения в Европе; в настоящее время тоже заметны следы европейского влияния: разве в красноречии наших адвокатов не слыхать отголоска французских адвокатов? — и т. д. Автор надеялся в 1869 г., что адвокаты наши избегнут этого излишества; но позднее он приписал горькое замечание, являющееся в посмертном издании: «Не избегли, а опять карикатурно усилили»^[*7]. Третья форма болезни — европейский взгляд на внешние и внутренние дела. О первом много толковано в последнее время в превосходных статьях г. Татищева^[+11], ныне появившихся в отдельной книге, где мы имеем поучительную историю целого периода русской дипломатии: другие примеры относятся к недавнему прошлому и всем известны из газет и журналов. В обществе эта форма европейничания создает небывалые и ненужные у нас партии аристократов и демократов. Самый нигилизм, по верному замечанию Данилевского, есть карикатура западного материализма. Опасность и вред от него становятся не меньшими от такой генеалогии; но не надо забывать формы болезни. Бесповоротное обращение России к ее национальным задачам будет началом исцеления. Задачи эти сосредоточиваются в Восточном вопросе; к нему и обратимся вслед за автором.

Изложение своих мыслей о Восточном вопросе Данилевский начинает прекрасными словами: «Восточный вопрос не принадлежит к числу тех, которые подлежат решению дипломации. Мелкую текущую дребедень событий предоставляет история канцелярскому производству дипломации; но свои великие вселенские решения, которые становятся законом жизни народов на целые века, провозглашает она сама, без всяких посредников, окруженная громом и молниями, как Саваоф с вершины Синая». Да, великие исторические вопросы не решаются мелкими средствами: дипломатия, вся погруженная в интересы личные, интересы временные, может только задерживать решение и никогда не ведет к окончательному установлению прочного порядка; она строит только временные сооружения; но тесно жить в таких бараках, душа рвется на простор. Такой простор, такая историческая ширь открывается только кровавой борьбой. Страшно произнести это слово в наш слабонервный век, но произнести его надобно и надо готовиться к его осуществлению. Первый по времени русский поэт, великий Ломоносов, недаром сказал:

Конечно, только великий вопрос может подвигнуть к борьбе, ибо давно миновали времена богатырства беспричинного, вызываемого потребностью

В чем же сущность этого Восточного вопроса, который должен вызвать к мировой борьбе и кончиться — мы глубоко верим в это — созданием новой цивилизации? Данилевский предпосылает своему изложению опровержение мысли С. М. Соловьева, будто Восточный вопрос есть борьба Европы с Азией, морского берега — с степью. Автор уже прежде доказал, что Европа и Азия суть термины условные; здесь он показывает, что никогда вся Азия не восставала против всей Европы, что Греция боролась с Персией, Рим с Карфагеном (но Карфаген не в Азии), Рим с царствами диадохов, с парфянами, Западная Европа в Крестовых походах задевала и Византию и т. д.; потому и теперешнее покровительство, оказываемое Турции, нельзя назвать изменою общему делу, как был изменою со стороны спартанцев Анталкидов мир (это слова Соловьева), ибо борющиеся стороны совсем не те, какие выставляются в гипотезе Соловьева. Борются не Запад и Восток, а Романо-Германский и Греко-Славянский мир, из которых один — наследник римской, а другой — наследник греческой цивилизации, насколько наследственность допускается теориею культурно-исторических типов. Вот почему автор возводит начало вопроса к периоду борьбы между греческим и римским типом. Греки не пришли к единству, и оттого жизнь их казалась неоконченною: они отвергли Филиппа, который мог бы дать им целость, Александр только создал центр для греческой науки в Александрии. Завершением плана Филиппа является создание Константином столицы на Босфоре, которая пережила древнюю столицу на Тибре и где основалось новогреческое царство, где греческая мысль принесла свой последний плод в создании христианской догматики. Рим передал свою цивилизацию народам, поселившимся на почве Империи и быстро создавшим государства, процесс образования которых закончился в 300 лет, при Карле Великом. Византия передавала свое наследие славянским народам, которые оставались в то время еще в состоянии племенной розни, и потому прямого действия Византия на них почти не имела. К существенным различиям обоих миров в IX в. прибавляется рознь религиозная. В то же время славяне получают орудие для восприятия цивилизации — письменность. Такое совпадение не случайно, оно есть несомненный исторический закон. Для подкрепления такого предположения автор прибегает, с одной стороны, к аналогии с явлениями природы. Так, он указывает на то, что замечено соответствие морфологических форм, напр., у которого животного есть рога, у того должны быть разделенные копыта; еще интереснее пример тех растений, у которых, чтобы достать цветочную пыль, надо приподнять клапан; у растений этих сладкий сок; им питаются насекомые; оплодотворяющая пыль пристает к волосикам на теле этих насекомых и ими разносится на другие цветы и оплодотворяет их. Ясно, что причина здесь должна быть идеальная. С другой стороны, он указывает на такие события, стечение которых образует новую эпоху в жизни народов: так, в истории Европы грань средней и новой истории составляют три события: завоевание Константинополя турками, книгопечатание я открытие Америки. Очевидно, каждое из них имеет свои причины, но совпадение их может быть объяснено только действием Провидения. Мы вполне согласны со словами Хомякова: «Неразумно и даже едва ли сообразно с христианским смирением брать на себя угадывание минут непосредственного действия воли Божией на дела человеческие»; но в общем тот же Хомяков говорит: «Нельзя по справедливости не признать путей Провидения в общем ходе истории». Все учение христианское основано на этом сознании; стало быть, Хомяков восстает только против дерзких объяснений нашего ограниченного разума, начинающего по-своему толковать пути Божий, где они нам совсем неясны, и позволяющего себе отождествлять свою ограниченность с безграничным. В данном случае, мы полагаем, можно безошибочно принять мнение Данилевского и приписать совпадение разделения церквей с началом славянской письменности Божьему Провидению. Этими событиями оканчивается, по мнению Данилевского, период подготовления, начавшийся от Филиппа Македонского, инстинктивно стремившегося «обеспечить самобытность политической судьбы греческого народа и греческой культуры».

С этой поры начинается борьба Романо-Германского мира с Греко-Славянским. Бодрый юноша — на родной стороне, дряхлый старец и ребенок — на другой; результаты борьбы не подлежали сомнению. Идет германизация славян прибалтийских, борьба с славянским обрядом в Моравии, которая могла бы привести к таким же результатам; лишь нашествие дикой угорской орды спасло славянство от онемечсния. Чехия вошла в вассальные отношения к Империи, и только тлевшая искра приверженности к славянскому обряду, возгоревшаяся в гуситство, спасла Чехию; Польша вся предалась Западу; Россия еще росла, на Византию напирал Запад — оружием, в особенности в Четвертом крестовом походе^[+14], после которого с великим трудом удалось императору возвратить свою столицу, и соблазном унии, на которую было поддавались в Византии страха ради турецкого. Но турки-то и явились временной опорой и зашитой молодых славянских племен, пока не подрос естественный и более надежный защитник — Россия. Таким образом, и турки, как и угры, имеют свою важную роль в истории славянства: в них его временная ограда от напора романо-германского. Таков вывод, который делает Данилевский из блестящего анализа всемирного исторического значения ислама. Этот вывод дозволяет ему вполне согласиться с словом патриарха Анфимия, сказанным в начале греческого восстания: «Провидение избрало владычество османов для замещения поколебавшейся в православии Византийской империи (собственно, надо бы сказать, императорства), как защиту против западной ереси».

Еще в период крестовых походов Западная Европа начала борьбу с исламом в надежде подчинить себе восточное христианство. Когда же турки перешли в Европу, стала соблазнять принять унию сначала Византию, а потом и Россию^[*8]. Когда же Турция ослабела, Европа начинает поддерживать ее против России и славянства, как она поддерживала Польшу и как поддерживает Венгрию.

С окончательным политическим возрастанием России при Екатерине II оканчивается второй фазис Восточного вопроса, который автор называет напором Запада на Восток. С тех пор начинается третий — отпор Востока Западу. Автор указывает на характеристическую черту этой борьбы: как одно время напор Западной Европы на Греко-Славянский мир принял характер борьбы с исламом, так и в этот период отпор Греко-Славянского мира принял тоже характер борьбы с турками. Все наши победоносные войны, однако, еще далеко не достигли цели. Автор видит этому две общие причины: «неясность целей, которых стремились достигнуть, и отсутствие политики либеральной и национальной вместе, двух качеств, совокупность которых существенно необходима для успешного разрешения Восточного вопроса — в смысле, выгодном для России и для славянства».

В пример неясности целей можно привести вслед за Данилевским греческий проект Екатерины^[+17], по которому восстанавливалась Византийская империя в пользу греков, что значило бы отдать славян на жертву грекам и открыть широкий доступ европейским интригам. «Что касается до соединения либерального и национального направления политики,— говорит Данилевский,— то прежде всего должно заметить, что, употребляя эти выражения, я делаю уступку общепринятому употреблению; ибо, собственно говоря, либеральная политика совершенно невозможна, если она не национальна, так как либерализм заключается в свободном развитии всех здоровых сторон народной жизни, между которыми национальные стремления занимают самое главное место». Эрою наступления такой политики автор считает освобождение крестьян. Действительно, последняя наша война с Турцией получила сознательный народный характер, что прежде не бывало. Нельзя не признать также с автором, что последняя война, как и война 1853 г. и следующих годов, указала нам настоящего противника; с них начинается новый период и новая борьба, «которая решится, конечно, не в один год, не в одну кампанию, а займет собою целый исторический период».

Не только под властью турецкой орды славяне не пользуются самостоятельным положением жизни; существует еще государство, составленное из разных народностей, преимущественно славянских, связанных между собою лишь только единством династии. Государство это — Австрия. Было некогда время, когда существование Австрии могло иметь значение,— преобладая в Священной империи, Габсбурги являлись защитниками ее с запада от Франции и с юга от Турции,— но эти времена давно миновали: Германия нашла себе защиту в Пруссии, а для ослабления Турции выросла Россия. Автор указывает на знаменательное совпадение: в 1740 г. умер Карл VI, последний из Габсбургов, передавший свои права дочери и зятю; в том же году вступил на престол Фридрих II, так много способствовавший возрастанию Пруссии; тогда же скончалась Анна Иоанновна, после которой, хотя и с разными колебаниями, русская политика получила более национальный характер. Централизационные попытки Иосифа II, стремившегося пересоздать средневековый строй Австрии в государственный строй новых времен, и затем наполеоновские войны возбудили национальности. Возбуждение национальностей — смерть Австрии. На защиту Австрии выступил Меттерних, «усыпитель», как его метко называет Данилевский; государственный человек, со способностями несомненно сильными, но употребленными на защиту дела, не только осужденного историей, но и ложного в своих основаниях, Меттерних не только старался усыплять народы Австрии, но с помощью Священного союза препятствовал пробуждению народов соседних, чтобы как-нибудь оно не подействовало и на Австрию. Так, не ограничиваясь Италией, в которой Австрия имела и свою долю и свое влияние на остальные части полуострова, он простирал свои заботы на Грецию. 1848 год сломил Меттерниха. Австрия осталась на распутьи: спасенная славянами и Россией от мадьярского восстания, она, полная еще Меттерниховских преданий, прибегла к системе централизации. Битва при Садовой^[+18] нанесла удар централизму, особенно ввиду явной враждебности мадьяр. Осталось или создать дуализм, разделив власть с мадьярами, или обратить Австрию в федерацию, причем славянский элемент получил перевес. Первый план восторжествовал: Австрия обратилась в Австро-Венгрию. Причина такого выбора понятна: страх перед славянством, ибо, несмотря на верность славян Габсбургам, инстинктивно чувствуется, что центр славянства в другом месте. Поэт давно сказал славянам:

Неестественность дуализма всеми чувствуется, ибо обе преобладающие народности малочисленнее славянской и держатся только славянскою рознью: divide et impera — старый девиз Австрии; к тому же венгры даже менее цивилизованны. На смену дуализму многие желают федерации: один из вождей западных славян сказал даже: «Если бы не было Австрии, то ее нужно бы выдумать». Но возможна ли прочная федерация в пределах Австрийской империи? Данилевский обстоятельно показывает всю ее невозможность: во имя чего народы, образующие эту федерацию, будут жертвовать своими частными интересами? Австрия не представляет географической почвы для такого объединения: это ни остров, ни полуостров; не представляет и почвы этнографической: славяне многочисленнее, но могут ли они подчинить себе немцев, которые образованнее их и за которыми стоит объединенная Германия? Да и сами славяне не ограничиваются пределами Австрии. Могут ли славяне сочувствовать войне с Францией, к которой могут стремиться немцы, или могут ли немцы сочувствовать войне, предпринимаемой Россией в пользу славян балканских? Невозможность этой федерации возбуждает мысль о другой, более обширной, которая должна включить и народы Балканского полуострова.

Такая федерация была бы угодна и Европе, которая теперь, скрепя сердце, поддерживает Турцию, ясно сознавая всю нелепость ее существования я стараясь фразами прикрывать очевидное варварство. В сущности, и эта комбинация не может удовлетворить требованиям правды исторической, и устойчивость ее более чем сомнительна. Для Европы она дорога тем, что удаляет славян от России, открывает возможность религиозной и культурной пропаганды, которые должны обезнародить славян и сделать их безопасными. Желательная для Европы, она является не таковою для имеющих составить ее народов: немцы и мадьяры, включенные в нее, продолжали бы свои стремления к подчинению себе славян, причем немцы опирались бы на Германию; славяне же были бы отделены от России и, бесконечно враждующие между собою, находили бы в Европе постоянную поддержку своих стремлений к обособлению, ибо стремления эти в высшей степени выгодны как для внутренних врагов федерации, в лице народов, в нее включенных, так и для внешних врагов славянства; а от России они были бы отделены и государственными пределами, и стараниями пропаганды всякого рода. Следственно, славянская федерация мыслима только под главенством России. Осуществление же ее возможно лишь по решении вопроса о Царьграде, к которому переходит Данилевский.

Царьград, как красноречиво выражается автор,— «город не прошедшего только, не жалкого настоящего, но и будущего, которому, как фениксу, суждено возрождаться из пепла все в новом и новом величии». «Славяне,— говорит он далее,— как бы предчувствуя его и свое величие, пророчески назвали его Царьград. Это имя и по своему смыслу, и потому, что оно славянское, есть будущее название этого города». Значение Царьграда основывается главным образом на его географическом положении: он служит перепутием великих торговый путей. Значение его должно возрасти с усилием экономического развития Южной России, Кавказа, Малой Азии и т. д. Кому же должен принадлежать Царьград? На первый взгляд, казалось бы, что он должен быть возвращен грекам; но настоящая Греция не может быть преемницей Византийской империи, так как греческий элемент, малочисленный и во время Империи, еще малочисленнее теперь. Может ли слабое Греческое королевство выдержать тяжесть защиты Царьграда; может ли оно принять на себя ту высшую роль, которая соединяется с обладанием этим важнейшим пунктом? «Небольшое Греческое королевство,— замечает наш автор,— скоро впало бы в истощение, маразм, и Константинопольский вопрос, не погашенный, а тлеющий под пеплом, воспламенялся бы с новою силою». Из великих европейских держав только Англия, Франция и Россия могут изъявлять притязания на Царьград, ибо для Германии в нем не было бы никакой пользы, Австрии он мог бы достаться только вследствие преобразования ее в славянскую федерацию, что, как мы видели, немыслимо. Для морских держав — Англии и Франции — обладание Царьградом было бы важно в смысле сметения России; но едва ли они решились бы употребить громадные силы, нужные для защиты Босфора, только с отрицательною целью. Обладание этим пунктом одною из морских держав грозило бы ей постоянною опасностью войны с Россией, которая когда-нибудь все же кончилась бы торжеством России. Следственно, обладание Царьградом положительно выгодно только для России. Выгоды эти состоят в том, что: 1) тогда Россия могла бы защитить свои южные берега; 2) могла бы для этой защиты выставить менее сил, ибо линия обороны имела бы меньше протяжения; 3) имела бы море для развития своего флота; 4) наконец, прочно утвердила бы свое влияние на Востоке. Но и для самой России владение Царьградом представляет существенное затруднение: Царьград не может не быть столицею, а перенесение столицы на такое дальнее расстояние вредно отразилось бы на русских внутренних делах. Следовательно, Царьград должен быть центром не Русской империи, а Всеславянского союза.

Славянские ручьи не должны сливаться в русском море, ибо тогда теряется разнообразие, столь необходимое для всецелого развития культурно-исторического типа; но союз не должен состоять из мелких племенных единиц, которые были бы совершенно ничтожны и не имели бы своей отличительной физиономии. Потому автор указывает на более обширные группы: чехословаки, сербохорваты, болгары, русские. По его мнению, греки и румыны — народы православные, имеющие в себе значительную примесь славянского элемента,— должны тоже войти в эту федерацию; необходимо войдут в нее и венгры по своему географическому положению, но, разумеется, придется сдерживать их покушения на владычество. Быть может, к славянству примкнут и поляки, если русские, став на твердой национальной почве в Западной России, почувствуют возможность поддерживать польскую народность в ее этнографических пределах. В этих пределах поддержание ее кажется нам желательным, как и Данилевскому, с тем, конечно, условием, чтобы поляки отреклись от своих претензий. Быть может, и сбудется предсказание Тютчева:

Все члены этой будущей федерации должны, по мнению автора, иметь в значительной степени независимость, но ни степени этой независимости, ни объема и формы центральной власти, конечно, нельзя определять гадательно. Этих вопросов автор касается слегка и обращается, ввиду возражений, которые могут быть высказаны, а частью и высказывались против самой мысли о таком единении славян, на указание политических выгод такого единения как для России, так и для других славянских народов.

Европа, как мы уже видели, Россию своей не считает; с тех пор, как мы с конца XVIII в. выступили на охрану Европы, нами пользуются, из нас извлекают выгоды для себя, а нам ничего не дают; и лишь только Россия находится в сколько-нибудь затруднительном положении, Европа действует против нее. Стало быть, и нам невыгодно искать себе места в ряду великих европейских держав. Это, впрочем, не значит, чтобы в частных случаях мы не могли искать союза того или другого европейского государства: в великой Северной войне мы находили же союзников себе, не вступив в систему европейских государств; но тогда мы воевали за свои, а не за европейские интересы. Образование Славянского союза создаст России особое положение: она станет не в ряду европейских государств, а рядом с целою Европою. Тогда, стало быть, вместо вопроса об европейском равновесии поднимется вопрос о мировом равновесии между Европою, Славянством и Америкою. Для других славянских народов необходимость федерации еще настоятельнее: Россия все же будет существовать, хотя бы и лишилась своего прямого назначения и своей исторической роли, но другие славянские народности, отделенные от России, сделаются жертвою иноземной интриги и могут лишиться своей народности; вспомним, что онемечение в Пруссии продолжается и в наши дни, вспомним зловещее положение, которое принимает интеллигенция молодых славянских народов: сербов, болгар. Данилевский еще до войны^[+21] предсказывал деятельность болгарской интеллигенции и указывал опасность предоставить ее себе самой^[*9]. Он доказывает, что союз важен и для греков, ибо они могут найти защиту своей торговле в военном флоте, который непременно создастся в случае образования союза. Румыны, по мнению автора, только с помощью России могут войти в свои этнографические пределы и найти опору против покушений мадьяр. Только венгры и поляки многим должны будут пожертвовать: отказаться от покушений на власть над другими. Быть может, одним из самых сильных возражений против будущей федерации может служить необходимость включить в нее греков, мадьяр и румынов; но эти народы так вкраплены в Славянский мир, что отделить их совершенно нельзя.

Противники мысли о федерации боятся, что Россия поглотит народности других племен. Данилевский возражает на это указаниями на Финляндию, получившую особые учреждения, на Прибалтийские губернии, так долго сохраняющие свой немецкий характер, и, наконец, на Польшу до 1830 г. Но самым важным опровержением служит то, что стремление к обрусению этих народов было бы вредно для самой России: она имела бы вместо 40 млн. союзников такое же число недовольных, сдерживать которых пришлось бы с огромным напряжением сил.

Будущее единение славян пугает многих еще с той стороны, не будет ли это всемирным владычеством; но 1) в Славянском союзе получают значение все славяне, и 2) соединенные силы Европы, особенно в первое время, все же были бы значительнее сил славянства. Напротив, Славянский союз может послужить оплотом против грозящего преобладания европейской цивилизации. В Европе, с объединением Италии и Германии, государства в настоящее время распределяются более или менее по народностям. Таким образом, взамен государственного равновесия устанавливается в среде этого культурного типа равновесие естественное; стремление одного государства к преобладанию теперь будет встречать более существенные препятствия, чем прежде, хотя и прежде, как остроумно показывает автор, равновесие везде восстановлялось. В такие промежутки междоусобных войн Европа обращала обыкновенно свои действия на страны внеевропейские (к которым, что бы мы ни говорили, принадлежит и Россия)^[*10], следственно, то же будет и теперь, если не установится мировое равновесие, оно может установиться лишь с образованием Славянского союза. Тогда Европа разделит свое мировое владычество с Россиею и Америкой, и мир избежит самой большой опасности — установления единой культуры, которая нарушила бы мировой закон разнообразия в единстве.

Говорят еще, что славяне не готовы к единению, что они не могут оставить своих племенных раздоров. Но только приступив к борьбе, они поймут необходимость сближения; тогда они примут общий дипломатический язык — русский, тогда в общей продолжительной борьбе они ближе сойдутся друг с другом; а то именно разрозненность их и отсутствие между ними такого племени, которое они считали бы высшим авторитетом, открывает широкое поле действию на них. Итак, борьба неизбежна, тем более, что Восточный вопрос настоятельно требует разрешения. Переходим с автором к изучению условий этой борьбы.

Автор справедливо отстраняет все статистические соображения, которые столько же рановременны, сколько могут оказаться даже и своевременно ошибочными, и останавливается на нравственных условиях дела. Прежде всего его внимание обращено на одно нравственное условие, на то, что он называет законом «сохранения силы»: не раз повторялось в истории, что еще в этнографический период одна часть племени, близко соприкасаясь с соседними племенами, под воздействием их, цивилизуется, но эта цивилизация менее прочна, ибо более или менее преждевременна. Между тем другая часть, скрываясь в лесах, горах и т. п., собирает свои силы и позднее выступает на поприще. Так, единство Испании создается из Астуриии, единство Германии из Пруссии, единство Италии из Пьемонта. Таково же отношение великорусского племени к малорусскому и России ко всему славянству. Указав на этот общий закон, чрезвычайно для России выгодный, автор обращается к политическим союзам, которые могла бы заключить Россия; но здесь мы за ним не последуем потому, что соображения, составленные еще до низложения Наполеона III, теперь могут оказаться далеко не точными; выпишем только замечательные слова гр. Ростопчина из донесения, поданного им Императору Павлу I. Ростопчин говорит: «Одна лишь выгода из сего (из войны 1799 г.) произошла та, что сею войной разорвались почти все союзы России с другими землями. Ваше Императорское Величество давно уже со мною согласны, что Россия с прочими державами не должна иметь иных связей, кроме торговых. Переменяющиеся столь часто обстоятельства могут рождать и новые сношения, и новые связи, но все сие может быть случайно, временно». Слова эти, при которых император написал: «Святая истина», Данилевский считает правилом, от которого наша политика не должна отступать. Он справедливо думает, что разъединение европейских народов полезнее для нас их союза: настоящие стремления Франции к сближению с Россиею служат лучшим подтверждением этого мнения. От внешних условий, которые могут быть благоприятны для успехов России, автор обращается к более надежным внутренним условиям, перед которыми ничтожны все внешние условия успеха. Хотя и со внешней стороны мы достигли в отношении военном многих успехов со времени Крымской войны^[+22], но автор справедливо видит главный залог победы в нравственных свойствах народа, ныне освобожденного от рабства. Если народ этот оказал такие чудеса мужества в 1812г.,— что же должно быть теперь? В основе русского характера лежит полное доверие, безграничная преданность верховной власти. Что же можно сделать с таким народом? Но этого еще мало: стойкость русского солдата известна, с ним полководец, не всегда первостепенный (Петр, впрочем, замечателен и как стратег,— так смотрит на него Г. А. Леер^[+23], лучший знаток военной истории), побеждал Карла XII, Фридриха II, Наполеона I; русские армии никогда не слагали оружия массами: ни Меца, ни Седана нет в новой русской истории. Известно, как грустно смотрел Фридрих на свою победу при Цорндорфе; русские переходили и Альпы, и Балканы. Нужно ли говорить о том, что не деньгами дается победа в национальной борьбе? У нас, кажется, нужно, и Данилевский указывает на то, что Франция в 1793 г. победила не банкирскими операциями, что наше торжество в 1812 г. не условливалось никакими займами. Когда Россия встанет серьезно на борьбу, славяне непременно откликнутся. Этого факта мы не хотим видеть лишь потому, что слишком много обращаем внимания на интеллигенцию славянских народов, по большой части состоящую из людей полуобразованных. Высокие умы в славянстве иначе смотрят на это дело, иначе смотрит и народ, традиционно верующий в «Белого Царя».

В заключение своей книги автор пытается гадательно определить характер будущей общеславянской культуры. Культурная деятельность представляется в четырех отношениях: религиозная, собственно культурная (научная, художественная, техническая), политическая и общественно-экономическая. В первоначальных культурах (китайская, египетская, индейская) все эти деятельности еще смешаны. Еврейская культура — исключительно религиозная, греческая — собственно культурная, по преимуществу эстетическая, римская — главным образом политическая; новая Европа представляет две основы культуры — политическую и собственно культурную (научную и техническую). Славянская культура, по мнению автора, должна соединить все четыре основы: религиозность русского народа не подлежит сомнению; сила политического творчества сказалась в его истории; способность славян к искусству уже проявилась; в науке мы видим не только задатки (не надо забывать, что в числе величайших гениев науки есть и славянин Коперник). В экономическом отношении русское наделение крестьян землею — эпоха во всемирной истории. Таковы вкратце выводы Данилевского; желающие ближе познакомиться с ними обратятся к книге его.

Читатели, конечно, не посетуют на нас за подробное изложение содержания замечательнейшей из всех русских книг последнего времени, а может быть, даже и не одного последнего. Книга эта едва ли известна большинству публики и едва ли многими изучена основательно; а между тем она принадлежит к числу книг, оставляющих после себя очень мало, если прочесть их слегка, как мы привыкли читать журнальные статьи. Книгу эту знают только те, кто читал ее согласно с советом Горация: manu versate diurna, versate nocturnaque^[+29]. Каждое перечитывание ее открывает в ней новые стороны. По самому своему изложению «Россия и Европа» не может быть легким чтением: многосторонняя ученость автора постоянно внушает ему эпизодические рассуждения, аналогии, и, несмотря на строго логическую последовательность мыслей, такая особенность изложения ставит читателя в затруднение. Особенность терминологии, которую мы старались удержать в своем изложении, тоже является для многих препятствием. Наконец, занятый своей мыслью, подавляемый богатством соображений, плодом гениальности его ума, массою фактов из разных областей знания, автор более думал о логичном согласовании соображений с фактами и между собою, чем об удобстве читателя. В высоких, редких во всемирной литературе качествах книги Данилевского тонут мелкие неудобства ее изучения. Может быть, относительно пользы для изучающего эти неудобства должны обратиться в удобства: книга требует полного внимания, требует такого читателя, о котором мечтал Гете,— читателя, способного забыть себя и автора, и весь мир, и жить только в книге, по крайней мере, на время ее изучения.

Самое существенное достоинство книги — установление теории культурно-исторических типов. Зародыш этой теории — в давнем мнении о том, что народы, как и люди, мужают, стареются и умирают; мнение это отразилось в знаменитых corsi et ricorsi^[+30] Вико. Н. Н. Страхов в предисловии от издателя говорит, что у немецкого историка Рюккерта^[+24] есть указание на эту теорию; можно, пожалуй, сказать, что мнение Фримана^[+25] об отдельности истории Востока от истории классических народов, которую он связывает с историею Западной Европы, недалеко от мнения Данилевского. Как бы то ни было, нигде еще доселе теории эти не развиты так полно, обстоятельно и широко, как в книге, нас занимающей. Можно, конечно, найти тот или другой типы недостаточно отдельными, можно отыскать другие грани между типами, можно, пожалуй, прибавить или убавить их число (выделить, напр., цивилизацию финикийскую); но едва ли можно поколебать общее основание, едва ли можно доказать, что прогресс совершается не тем путем, который указал Данилевский, едва ли можно будет опровергнуть тот установленный им факт, что культурные типы развивают каждый свою сторону человеческого духа, что развиваемая каждым таким типом сторона отражается даже в таких сторонах деятельности, которые общи нескольким типам. Закон разнообразия в единстве, общий закон природы блистательно применен к истории; и Н. Н. Страхов вполне прав, когда в своей характеристике книги Данилевского указывает на то, что высшая ее заслуга — внесение в историю естественной системы, а естественная система только одна, потому что двух истин быть не может.

Пусть же те, кто изучает науки общественные, глубже и глубже вникают в книгу Данилевского, пусть плодотворные мысли, им собранные в одно целое, послужат основанием самостоятельного развития нашей науки, которой до сих пор недоставало такого центрального взгляда. Сам Данилевский показал, что и в других сферах мысль его плодотворна: и в естествознании он борется с тою же теориею прогресса, которую в сфере наук общественных опровергает он в «России и Европе». Пусть и «Дарвинизм» его оплодотворяет самостоятельными мыслями наше естествознание.

Книга Данилевского важна не только для русской науки, но и для русского общества: мы так привыкли к самоунижению, самобичеванию, что каждый твердый голос, защищающий русское начало, кажется нам какой-то непозволительной ересью. Пора же нам сознать, что как бы мы ни стремились представить русский народ меньшим, чем он есть в действительности, нам это никогда не удастся. Книга Данилевского должна бодрить нас, она должна служить оправданием того, что некогда Аполлон Григорьев приписывал русскому народу:

^[+1] Бестужев-Рюмин Константин Николаевич (1829-1897), историк, профессор Московского университета, затем Петербургского, академик, директор Высших женских курсов (Бестужевских), активный деятель Петербургского Славянского комитета, член Археологического комитета и Русского Географического общества. Крупный специалист по русской истории, автор многих трудов. Примыкал к направлению позднего славянофильства.

^[+2] «События конца 1825 г.» — вооруженное выступление декабристов на Сенатской площади в С.-Петербурге 14 декабря 1825 г.

^[+3] «...так называемая тоновская архитектура, то — да не то».— Тон Константин Андреевич (1794-1881), автор проектов и строитель Храма Христа Спасителя, Большого Кремлевского дворца, Оружейной палаты, вокзалов Николаевской ж. д. в С.-Петербурге и Москве — считался создателем стиля a la russe в архитектуре.

^[+4] Бестужев-Рюмин перечисляет русских писателей, публицистов и общественных деятелей славянофильской ориентации: Хомяков А. С.; Самарин Юрий Федорович (1819-1876), историк и публицист, общественный и административный деятель; Аксаков Константин Сергеевич (1817-1866), один из ведущих идеологов славянофильства; Валуев Дмитрий Александрович (1820-1845), историк н общественный деятель; Погодин Михаил Петрович (1800-1875), историк, писатель, публицист, профессор Московского университета, академик, крупный специалист по русской истории; Гильфердинг Александр Федорович (1831-1872), историк-славист и фольклорист, академик; Ламанский Владимир Иванович (1833-1914), историк-славист, профессор Петербургского университета, академик.

^[+5] «Дневник писателя» — периодическое, помесячное приложение Ф. М. Достоевского в журнале «Гражданин» за 1873-1876 гг. Позднее «Дневник писателя» выходил отдельными брошюрами.

^[+6] Бурже Поль (1852-1916), французский писатель-романист, драматург.

^[+7] Отрывок из стихотворения Ф. И, Тютчева «Славянам» (см.: Тютчев Ф. И, Полное собрание стихотворений. Л., 1987. С. 234).

^[+8] «...процессы о. Наумовича, д-ра Живного...» — Наумович Иоанн Григорьевич (1826-1891), руссхо-галицийский писатель и общественный деятель, униатский священник русофильской ориентации. В 1882 г. в результате церковных интриг приговорен к восьмимесячному тюремному заключению по обвинению в государственной измене. В 1885 г. перешел в православие, поселился в Киеве, где продолжал активную публицистическую деятельность. Доктор Живный, один из западноукраинсних общественных деятелей; был предав суду австрийским правительством за русофильские убеждения.

^[+9] Стефан Пермский (ок. 1340-1396), святой, православный проповедник, обратил в христианство язычников — зырян (коми).

^[+10] Двоеверие на Руси сложилось после принятия христианства (988) ввиду прочности народных языческих (дохристианских) верований. В результате христианство подверглось определенной трансформации, оно вобрало некоторые языческие обряды и верования, или в других случаях сохранялось одновременное отправление тех и других. Особенно сильны языческие традиции в народном творчестве (строительство, бытовая утварь, украшения, земледельческие праздники).

^[+11] «...в превосходных статьях г. Татищева...» — Татищев Сергей Спиридокович (1846-1912), дипломат, публицист, автор работ по истории русской дипломатии. Например: «Внешняя политика императора Николая I» (СПб., 1887), «Император Николай I и иностранные дворы» (СПб., 1888).

^[+12] Отрывок из стихотворения М. В. Ломоносова «Ода Всепресветлейшей Державнейшей Великой государыне императрице Елизавете Петровне, самодержице Всероссийской... ноября 25 дня 1761 г.» (см.: Ломоносов М. В. Поли. собр. соч. Т. 8. М.; Л., 1959. С. 746).

^[+13] Отрывок из «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях» А. С. Пушкина (см.: Пушкин А. С, Поли. собр. соч.: В 10 т. Т. IV. М., 1949. С. 464).

^[+14] Четвертый крестовый поход — организован в 1199 г. папой римским Иннокентием III. Крестоносцы завоевали и разграбили Константинополь (1202) и создали Латинскую империю на части территории Византии. Рыцари были изгнаны только в 1261 г. Против турок, наступавших с Востока, византийские императоры пытались получить поддержку западных стран ценой унии с Римом, т. е. подчинения католической церкви.

^[+15] Пирлинг Павел (1856-1920), историк, специалист по русскому средневековью.

^[+16] «...статьи Ф. И. Успенского (в Ж. М. Н. Пр. и "Известиях Слав. Благ. Общ.")».— Успенский Федор Иванович (1865-1928), историк-византинист, профессор Ленинградского университета, директор Русского археологического института в Константинополе, автор «Истории Византийской империи» (В 3 т. М.; Л., 1913-1948). Ж. М. Н. Пр.— «Журнал Министерства Народного Просвещения» — издавался с 1803 до 1917. «Известия Славянского Благотворительного общества» — издавались в 1883-1888 гг. С 1889 г. стали называться «Славянские известия».

^[+17] Греческий проект Екатерины, автором которого был Г. А. Потемкин, предполагал разрушение Оттоманской Порты (Турции) и восстановление Греческой империи во главе с Константином, внуком Екатерины П.

^[+18] Битва при Садовой — завершилась победой Пруссия, что ускорило распад Австрийской империи, в частности, австрийское правительство вынуждено было уступить требованиям Венгрии и предоставить ей автономию, т. е. принять так называемый «дуализм».

^[+19] Отрывок из стихотворения Ф. И. Тютчева «Славянам» (1867) (см.: Тютчев Ф. И. Полное собрание стихотворений. Л., 1957. С. 234).

^[+20] Стихотворение Тютчева (1850) Сем.: Тютчев Ф. И. Полное собрание стихотворений. Л., 1957. С. 265).

^[+21] «Данилевский еще до войны...» — Имеется в виду Русско-Турецкая война 1877-1878 гг.

^[+22] Крымская война — 1856 г.

^[+23] Леер Генрих Антонович (1829-1904), генерал, военный теоретик и историк, член-корреспондент Академии Наук, профессор Академии Генерального штаба. Организатор и редактор «Энциклопедии военных и морских наук» (В 8 т. СПб., 1883-1897), автор «Обзора войн России от Петра Великого до наших дней« (В 4 т. СПб., 1885-1898).

^[+24] Рюккерт Генрих (1823-1875), немецкий историк, профессор Иенского к Бреслав-ского университетов. Главные сочинения. «Deutsche Geschichte» («Немецкая история») (Лейпциг, 1850), «Allgemeine Weltgcschichte» («Всеобщая история мира») (Лейпциг, 1861) и «Lehrbuch der Weltgeschichte in organischer Darstelluog» («Учебник Всемирной истории в органическом представлении») (Лейпциг 1857). Вико Джамбаттиста (1668-1744) — итальянский юрист, социолог. В трактате «Основания новой науке об общей природе наций» (1725, рус. пер. 1940) периодизировал историю народов по возрастным признакам: детство, юность, зрелость. По завершению этого цикла наступает полный развал, деградация до первобытного состояния, после которого начинается новый кругооборот. Главная формула исторического процесса — corsi e recorsi (подъем и упадок). В методологическом отношении концепция Вико совпадает с теорией катастроф Кювье.

^[+25] Фриман Эдуард (1823-1892), английский историк, профессор Оксфордского университета.

^[+26] Отрывок из поэмы А. А. Григорьева «Встреча» (см.. Григорьев А. А Избранные сочинения. Л., 1959. С. 309).

^[+27] подобно тому, как бегущие факел жизни передают (лат.).— Сост.

^[+28] «Закон атеистичен» (лат.).— Сост.

^[+29] руки быстрые днем, быстрые ночью (лат.).— Сост.

^[+30] подъем и упадок (лат.).— Сост.

^[*1] За исключением статьи Н. Н. Страхова в «Заре», потом перепечатанной в «Известиях Слав. Благотворит. Общ.» и ныне в предисловии к настоящему изданию «России и Европы».

^[*2] У Поля Бурже^[+6] мы встретили любопытные слова: «По всей вероятности, существует закон, в силу которого варварские общества стремятся из всех сил к такому состоянию ума, которое они называют "цивилизованным"; тотчас же по достижении этого состояния в них замечается иссякшие источников жизни. У восточных народов существует поговорка: "Когда дом отстроят, в него входит смерть". Пусть, по крайней мере, эта неизбежная гостья найдет наш дом убранным цветами».

^[*3] Из подчеркнутых слов видно, что теория Данилевского не исключает возможности распространения вненародных религий (христианства, буддизма, ислама). Дело в том, что и эти религии, даже само христианство, принимаются каждым народом, как он может их принять. Различие католицизма от православия произошло от различия Западной Европы от Восточной. То же следует сказать и о буддизме; конечно, ламаизм не похож на буддизм первоначальный. Быть может, в различиях суннитов от шиитов можно подыскать тоже народную основу.

^[*4] Культура европейская, представляемая племенами романскими и германскими, противоречит только по-видимому этому положению. Ибо романские племена образовались при большем или меньшем участии германских элементов; затем они жили одною историческою жизнью.

^[*5] Вопрос о различных теориях образования феодализма, различных стадиях, которые он проходил, сюда не относится. Важен факт, что этот порядок дел является последствием германского завоевания, хотя бы корень его и отыскался частою в римских учреждениях.

^[*6] Происходит ли крепостное право от указа Федора Иоанновича, или образовалось постепенно,— здесь вопрос второстепенный. Важно то, что им обеспечивалась служба служилых людей.

^[*7] Посмертные примечания автора суть заметки, сделанные им на книге ввиду нового издания. Заметки эти, составленные, кажется, в разное время и при разных настроениях, автор мог или развить или откинуть. Вот почему их нельзя считать его окончательным словом и, следовательно, нельзя согласиться с тем, что при словах: «...готовый ("больной расслабленный колосс") отказаться от всех преданий своей истории, отречься от самого смысла своего существования...»,— помещена заметка: «Увы! начинает оказываться».— ^{[Это и]} есть окончательное мнение, а не выражение преходящего настроения автора.

^[*8] См. об этом любопытные сочинения о. Пирлинга ^[+15] и превосходные статьи Ф. И. Успенского (в Ж. М. Н. Пр. и «Известиях Слав. Благ. Общ.»)^[+16].

^[*9] На то же указывал Достоевский в «Дневнике писателя», когда, предсказывая «неблагодарность» болгар, увещевал не обращать на нее внимание.

^[*10] Автор допускает, впрочем, что временное осуществление гегемонических планов тоже вызывало иногда действие Европы на страны внеевропейские с условием, что гегемония была довольно продолжительна для восстановления истощенных сил.