"Непознаваемое - вот моя область, оно бесконечно и вечно*; остальное предоставлю вам", - может сказать Религия; т. е. она ничего не оставляет другим, но что приобретает она сама, если непознаваемое в строгом смысле признать безусловно непознаваемым? Не будет ли тогда религия подобна той магометанской секте, которая из опасения антропоморфизма отказывается приписать Богу бытие? (Не возьмет ли <религия> и несуществующее, и <тогда> скажет: не-существующее - вот моя область, <мое> царство.)

Впрочем, такой раздел между религиею и наукою относится к науке как знанию сословному, знанию без дела. Если же наука станет всеобщим достоянием, если она своею задачею признает регуляцию всей природы, тогда непознаваемое не превратится ли лишь в непознанное? и в непознанном не признаем ли Благое Существо, а себя его орудием?

Теперь же, отказав во всем позитивизму, религия еще легче расправляется с метафизикой. "Непознаваемое, - говорит религия, - я беру в свое владение, и тем более могу сохранить его для себя одной, что могу довольствоваться обожанием его, непознаваемого, как тайны, не стараясь объяснить эту тайну, над чем бьется метафизика".

Полагая пределы познаваемости, т. е. признавая непознаваемость, мы так же можем погрешить против критики, как и признавая непознаваемое познаваемым. В последнем случае мы рискуем бесплодною растратою сил, а в первом случае мы лишаем себя возможного знания, т. е. лишаем себя силы. Что же лучше?

Признание "Непознаваемого" есть уже шаг к признанию мистицизма, который считает восприятие непознаваемого возможным.